Продолжение

Слухи о зверствах, чинимых немцами и их подручными, быстро передавались из уст в уста и распространялись по всему местечку, вызывая ужас у его жителей. Нормальный человеческий разум отказывался понимать
происходящее.
В первые дни оккупации ещё до переселения евреев в обособленный район произошло такое ужасное событие, которое повергло в шок миролюбивое паричское сообщество своей жестокостью. Трудно даже представить, что это может сделать человек!
Рядом с хатой Липских жила  Клавина тётка, родная сестра её матери Елена Артёмовна (она умерла перед самой войной). Её муж Долгополов Степан работал паромщиком. Их сын Борис погиб в финскую. У него остались жена Рахиль и две маленькие дочки. Второй сын Николай, лейтенант, в первые же дни войны 1941года ушёл на фронт. Его жена по имени Хася, молодая, красивая женщина – типичная еврейка – вот-вот должна была родить. И надо же было ввалиться в хату этому варвару-немцу, убийце, в то время, когда она лежала в кровати с только-только родившейся крохой. С ней в доме находилась одна из родственниц. Это она потом и поведала об этой трагедии. Этот ввалившийся недочеловек, душегуб, изверг, совершенно хладнокровно расстрелял сначала родившегося младенца, а потом – и его молодую мамочку.
МОЖНО ЛИ ЭТО ЗАБЫТЬ?! ГДЕ НАЙТИ СИЛЫ, ЧТОБЫ НЕ ВЗВЫТЬ ОТ ЭТОЙ БОЛИ И ГОРЯ СПУСТЯ И СЕМЬДЕСЯТ, И СТО, И ТЫСЯЧУ ЛЕТ?! ПУСТЬ ПОМНЯТ ЭТО НАШИ СЕРДЦА! ПУСТЬ НЕ ДОПУСТЯТ ЭТОГО НИКОГДА!                                                                                        

А судьба-злодейка приготовила семье совершенно неожиданный и чрезвычайно неприятный сюрприз.
В один из дней во двор с шумом ввалилась группа  полицаев. Они  тщательно осмотрели весь дом со всех сторон и облазили всё внутри и снаружи.  Потом ушли, оставив большого толстого полицая, который поселился в зале.
Был он очень неприятен: без конца сопел, кряхтел, кашлял и громко сморкался и ещё сильно храпел во время сна. Лина старалась не смотреть на него – её просто мутило. Может ли быть столько омерзительного в одном человеке? Никогда  в жизни никто не вызывал у неё такую брезгливость. И ещё ведёт себя как хозяин! Был бы папа, показал бы он ему, где раки зимуют! Подожди, не долго тебе тут находиться: скоро наши дадут вам жару!
Спустя некоторое время, в доме появились ещё и немецкие офицеры. Они расположились в двух спальнях, которые  стали чем-то вроде гостиничных номеров для тех, кто ехал в отпуск или впервые сюда прибывал.
Клавдию с детьми пока не трогали, а велели перебраться на кухню и заставили её готовить им ужины. В остальное время они питались в общей офицерской столовой. Кроме того, она должна была стирать бельё и убирать их комнаты. Страшно было, когда немцы  напивались. Они тогда допоздна орали песни, играли на губных гармошках, выбегали на улицу, шумно, с воплями, и беспорядочно стреляли.

51
Дети спали на широкой печи вместе с мамой. Было тесновато, но зато не так страшно. Из кухни они старались лишний раз не высовываться и благодарили Бога и Моисея за то, что в ней имелась дверь.
Из окон дома можно было видеть всё, что творилось на площади между всеми этими наводящими ужас  домами, над которыми зловеще развевались чужие флаги с устрашающей чёрной свастикой.
С рассвета и до позднего вечера это «осиное гнездо» шевелилось, гудело, жужжало. Обитатели его куда-то спешно уносились, возвращались, вталкивая свои жертвы в поглощающую черноту проёма широкой двери. Входившие сами с утра в это зловещее здание после многочасовых допросов и пыток  превращались в  бесформенное, бездыханное и неузнаваемое месиво, которое уже вечером забрасывали в ожидающие их машины. Сопровождали и потом расправлялись с жертвами полицейские. Сделав своё зловещее дело, они возвращались, выбрасывали из машины одежду расстрелянных и делили между собой обувь. Сюда на допрос чаще всего привозили чужих, не местных. То были партизаны и подпольщики.
Маленькая девочка через окна их дома видела здесь  сцены, которые было невозможно осознать до конца даже взрослому человеку. Каждый день она слышала душераздирающие крики, от которых по телу пробегала дрожь ужаса, видела залитых кровью людей в изодранной одежде, которые не могли уже двигаться.
- Боженька, миленький, - шептала она со слезами на глазах, - помоги им, бедным, помоги. Помоги и моему папе, и моему брату Мише. Пусть вернутся они поскорей живыми и невредимыми.
Однажды их и жителей соседних улиц согнали на площадь. Перед собравшимися появились гестаповцы и полицаи, сопровождающие и подталкивающие прикладами молодую женщину в рваной окровавленной одежде и с чёрно-синим распухшим  лицом, на которое было страшно смотреть. На её груди висела табличка «ПАРТИЗАН».                              
Сначала что-то кричал на своём языке немецкий офицер. Потом переводчик, тоже громко выкрикивая, объяснил:
- Так будет с каждым, кто скроет свою или чужую связь с партизанами. У нас много добровольных помощников.
Тут к ним подошёл ещё один офицер в  гестаповской форме с плачущим грудным ребёнком, завёрнутым в тряпки. Толпа затаила дыхание. Немец подбросил захлёбывающегося от крика младенца вверх… Тряпки упали… обнажив маленькое розовое тельце… Стоявший рядом солдат  подставил под падающее дитя штык! Издав дикий вопль, женщина-партизанка упала замертво. Толпа ахнула и отпрянула. Несколько женщин потеряли сознание, их тут же поддержали под руки. Никто не мог пошевелиться от сковавшего всё тело леденящего душу и кровь ужаса.
Мама, сжав Лине плечи, резко развернула дочь к себе, опередив трагическую развязку, и девочка, дрожа и сжавшись в комочек, обхватила её руками и уткнулась в живот.
Можно ли забыть всё это?! И всё зло и горе, которое несёт война?!

52                

Вместе с немцами в местечке появился  человек, один вид которого  наводил на паричан панический страх. Звали его Виктор, и служил он в гестапо. Никто ничего толком о нём не знал, но слухи ходили разные. Такой особый интерес к этой фигуре был вызван тем, что он говорил на хорошем русском. Этот факт, конечно, и дал почву для появления самых невероятных измышлений и предположений, вплоть до того, что до войны он жил в Союзе. Может, родился здесь, а родители – немцы. А, может, уже работал на немцев до войны. А то и вообще был их шпионом. Кто знает? Может быть всё, что угодно.
Был он красив и статен. Природа щедро одарила его в этом плане. Но все местные жители, увидев этого красавчика ещё издалека, спешили исчезнуть в ближайшем укрытии, зная его жестокий нрав. Ему ничего не стоило убить подвернувшегося под руку  человека. Просто так, без всякой причины.    
Жил он рядом с гестапо в добротном доме, хозяйкой которого была одинокая пожилая женщина. Перед самой войной к ней приехала в гости её дочь по имени Нина со своим ребёнком: хотела провести отпуск в отчем доме. Так и вынуждена была остаться. Женщина была очень красивой. Видимо, поэтому Виктор, выбиравший себе дом для проживания, и остановился именно здесь. А вскоре стало известно, что он живёт с Ниной как с женой.
Лина несколько раз видела этого человека, наводящего на всех страх, в мясной лавке, где мама работала уборщицей. Здесь отпускали мясо для семей полицейских. Этот Виктор тоже заходил сюда, чтобы сделать заказ, который доставляли ему на дом. Когда он появлялся в магазине, все замолкали и боялись даже пошевелиться.
Как-то сидя на скамейке перед своим домом, Лина с мамой увидели его совершенно неожиданно, когда он уже стоял перед ними, широко расставив ноги в начищенных до блеска сапогах.
- Ну, что, Липская, испугалась? Боишься меня?                                          
- Да нет, чего мне бояться? - ответила мама на удивление Лины совершенно спокойным голосом. У девочки внутри всё похолодело, и в животе почувствовалась неприятная слабость. Она знала, что мама тоже его боится, и представляла, как у неё внутри всё дрожит от страха, но она держится из последних сил. Такая храбрая мама!
- Не боишься, да?- усмехнулся он.- А зря. А если я пристрелю тебя?
Он вынул пистолет и наставил его на неё в упор.
- Мне это запросто.
- Воля ваша,- так же спокойно произнесла она.
Лина сидела ни жива, ни мертва. Ей хотелось закричать, остановить его, выбить из его руки пистолет. Но мамино спокойствие было обезоруживающим. И она, сжав зубы, тоже успокоилась, чтобы ничем не вызвать его гнев и не навредить маме. Мама знала, что делать!
- Знаешь, Липская, я просто болею, если за день никого не убью,- захохотал он. - Могу любого пристрелить. Даже немцы боятся. Понятно?                   
Он опустил пистолет.

53
- Ладно. Живи. Пошёл дальше.
Сделав пару шагов, обернулся:
- Неужели и вправду не боишься?
- Боюсь, конечно,- осмелела мама, - ведь дитя малое у меня.
- Ну-ну…- развернулся и пошёл.
Они ещё долго не могли встать со скамейки: от навалившейся вдруг слабости ноги не хотели подчиняться.
Спустя какое-то время, он также неожиданно появился в их дворе. Когда Лина увидела его из окна, она только и успела выдохнуть:
- Виктор!
Мама медленно опустилась на стул. Лина, замерев от страха, не знала, что ей делать.
Был он на этот раз очень хмурый.                                                                  
- Вот, Липская, за тобой пришёл…Тёща моя представилась. Допилась, значит, сгорела. Отпевать надо. Давай собирайся.
Он тут же вышел.                                                                                              
Не было ничего удивительного, что с этой просьбой (приказом, ли?) он пришёл к ней. Имея красивый высокий голос, Клава давно пела в церковном хоре.
Едва он успел выйти, она засуетилась, повязала на голову чёрный шарф и быстро отправилась за ним. Лина поспешила вслед.
Они переступили порог, когда, собрав всех в кучу, Виктор, размахивая, как обычно, своим пистолетом, держал речь:
- Предупреждаю: споёте хорошо – спасибо скажу, плохо – ляжете здесь рядом с тёщей.
Когда певчие закончили, в комнате повисла жуткая тишина: все замерли в ожидании приговора. Виктор помолчал какое-то время, видимо, наслаждаясь ситуацией. Потом сказал:
- Ладно, счастье ваше, что пели хорошо. Свободны.  


Стояла середина осени – прекрасная пора задержавшегося лета, продолжающего дарить тёплые солнечные деньки.
18 ОКТЯБРЯ 1941г. СТАЛ САМЫМ ТРАГИЧЕСКИМ ДНЁМ В ИСТОРИИ ПАРИЧ ЗА ВЕСЬ ПЕРИОД ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. БОЛЕЕ ТЫСЯЧИ НИ В ЧЁМ НЕ ПОВИННЫХ ЛЮДЕЙ БЫЛИ УНИЧТОЖЕНЫ С ОСОБОЙ ЖЕСТОКОСТЬЮ: НЕ ЩАДИЛИ НИ ДЕТЕЙ, НИ СТАРИКОВ, СБРАСЫВАЛИ ВСЕХ РАСТРЕЛЯННЫХ В КУЧУ И ЗАСЫПАЛИ И УБИТЫХ, И РАНЕНЫХ ВМЕСТЕ.                                   
ЗЕМЛЯ СТОНАЛА НЕ ОДИН ДЕНЬ…

54
ВСПОМНИМ ВСЕХ НЕВИННО УБИЕННЫХ - И СОДРОГНЁМСЯ!!! ФАШИЗМУ – НЕТ ПРОЩЕНЬЯ!!! НИГДЕ! НИКОГДА! И ОН ВСЕГДА ПОЛУЧИТ СВОЁ ВОЗМЕЗДИЕ!!!  
В тот день всем евреям приказали явиться к десяти часам утра к комендатуре. Полицаи обходили все опустевшие дома в еврейском районе, проверяя, не остался ли кто здесь. И выбрана  была специально  суббота – особый еврейский день.
Клавдия узнала об этом накануне от Рахиль, когда та приходила к свёкру за детьми, которых она оставила у него на какое-то время, пока была занята своими делами. Она и рассказала им, что приходили полицаи, которые и велели им готовиться на завтра к тому, что их вывезут из местечка в другое место, и они могут взять с собой только самое нужное. Свёкор, услышав о том, заупрямился:
- Рахиль, оставь детей со мной. Мало ли что. Какое-то место. Что за место? Зачем тащить туда малышей? Образуется – заберёшь.
- Ну, что вы! Как я без них? Да и они без меня не смогут. Нет, будем уж вместе до конца. А там видно будет.
С затаённой тревогой смотрел он на внучек и сноху, уводящую девочек за собой.
- Рахиль, подумай. Надумаешь – приводи.
Он проводил их до калитки, погладил малышек по головкам, прижал к себе, поцеловал одну и другую. Постояли, помолчали. Потом обнялись с Рахиль. Вышел за калитку и долго стоял и махал вслед рукой внучкам всякий раз, когда те оборачивались и начинали махать ему своими ручонками. На душе уже лёг тяжёлый камень – ни вздохнуть, ни охнуть. Что их там ждёт, бедняжек. И он остался совсем один. Как хорошо им было всем вместе! Повторится ли когда-нибудь то время? Смахнул выкатившиеся слёзные горошины.
Придя домой, Клава рассказала всё, что услышала, детям, добавив:
- Надо завтра сходить, проводить и попрощаться.
Утром следующего дня Лина встала пораньше, чтобы сбегать к маминой  родной сестре Марусе и сообщить ей эту новость. Тётя Маруся стала одеваться. А Лина со своей быстро собравшейся двоюродной сестрой Эммой, не дожидаясь, отправились вперёд.
Подошли к комендатуре, где уже стояла большая группа людей. К ней подходили и присоединялись  жители с других улиц. Подошли мама с сестрой. Все тихо переговаривались. Немцы, стоящие перед закрытыми воротами, не обращали на них никакого внимания.
Простояли достаточно долго. Лина не понимала, чего они ждут и куда, в какую сторону, нужно смотреть. Большинство взглядов было обращено в сторону еврейского поселения. Но там никого не было видно.                 
Вдруг ворота открылись – выехали три крытых грузовика – и снова закрылись. Никто ничего не понял и не увидел.

55
Машины поехали по направлению к Бобруйску. Толпа настороженно следила за их движением. Вот они вывернули на повороте, и все увидели закрытый боковой борт. А немного погодя – задний борт с поднятым брезентом, а внутри – вплотную друг к другу, сплошной стеной стоящих людей.
Через довольно продолжительное время машины вернулись пустыми. 
Люди продолжали стоять молча и не расходились, ожидая последующие события. Прошло достаточно много времени, и из открывшихся ворот появились те же три машины и двинулись в том же направлении. Напряжение толпы возросло, и люди стали тревожно переглядываться. Многие уже начинали понимать смысл этого выселения и уже другими глазами смотрели на выехавшие в третий раз машины:  другие мысли и чувства овладели ими, и другими глазами смотрели они на исчезающих за поворотом людей, с которыми они долгое время жили бок о бок. Одной жизнью. Одними бедами и заботами, одними горестями  и радостями.
- Смотри, Лина! - вдруг испуганно воскликнула мама. – Ты видишь тётю Рахиль? Вон, в последней машине. Это они. Я узнала их. По вчерашней одежде. Это точно они. О! Бедные, несчастные детки! За что?!
Лина увидела их всех. Тётя Рахиль держала на руках свою маленькую дочь Тамарочку, которой было полтора годика. А  трёхлетняя Дина была на руках какой-то чужой женщины.
Зная уже об ужасной судьбе тёти Хаси, Лина прекрасно понимала, что ждёт эти все семьи сейчас, и сердечко её переполнялось глубочайшим состраданием. Да и редкое сердце могло здесь  остаться равнодушным!
Клава, глядя на исчезающую вдалеке семью, вытирала и вытирала льющиеся из глаз слёзы. К ней  приткнулась её сестра Маруся со своими двумя дочерьми.  Захлёбываясь от всхлипов, она прошептала:
- Клавочка, милая…ну что за изверги…хоть бы детей не трогали…хуже зверей…ой, сейчас их деда видела. Он так просил её оставить деток с ним… Не захотела… Боже ж мой, Боже, зачем…
Увозимые люди, вдруг осознав происходящее, начали что-то кричать, плакать и махать руками оставшимся.  Другие же точно окаменели и отрешённо молчали.                                                                                        
Через какое-то время  машины вернулись, и началась следующая погрузка. Весь  день машины  носились туда-сюда. Почти  до захода солнца.
Увозили евреев за местечко и там, уже на месте, заставляли привезённых мужчин рыть ямы, после чего расстреливали всех, а в самом конце -  их семьи, потом заставляли их  засыпать яму и после этого убивали и их самих.     
Перед расстрелом срывали с тела и рук золотые украшения и выбивали зубы с золотыми коронками.                                                                               
Сбрасывали всех вместе, мертвых, раненых и живых, в глубокие траншеи. Бросали друг на друга. Без всякой одежды.
Говорили, что  земля на том страшном месте шевелилась  и стонала, а с наступлением темноты из неё выходили светящиеся столбы.                        
Рассказывали, что одной женщине удалось каким-то образом выбраться из-под груды тел. Она смогла дойти до местечка  Ковчицы.

56
По злому року как раз в день её появления  там происходили те же ужасные события, что и в Паричах, от которых она бежала. Но на этот раз спастись не удалось.
По всей Белоруссии везде было то же самое: массовое истребление еврейского народа. Его не осталось, он был практически весь уничтожен.
В Паричах после повальных расстрелов осталось всего несколько человек, нужных немцам: семья медиков, муж, жена и дочь, и ещё одна девушка -  переводчица. Позже их всех тоже расстреляли.
Но один случай потряс всё местечковое население настолько, что о нём говорили долгое время. Произошло это как раз на Лининой улице. Жила здесь семья: муж, жена-еврейка и их маленькая дочка трёх лет.
В тот жуткий день, когда расстреливали всех евреев местечка, женщина с дочкой спрятались в пустом колодце во дворе своего дома, и кто бы знал, что могло выйти из этого, может быть, повезло, и они бы избежали трагической участи, если бы не глава семейства. Он только-только начал служить у немцев и решил добровольно (без всякого принуждения!) выдать свою семью, сказав, что в его колодце прячется еврейка. Что двигало им? Страх за собственную шкуру, когда обнаружат и расстреляют и его вместе с ними за укрывательство или желание выслужиться за неимением других заслуг?
Нет дна у человеческой подлости. Иногда – хуже зверей! И родная кровь – не помеха!
Спустя некоторое время Лине с мамой пришлось проходить мимо того  жуткого места, где расстреливали евреев. Они отправились в соседнюю деревню на круподёрку в надежде обменять кое-какие вещи на крупу.
Они шли по обочине. Вдруг их обогнала крытая машина, которая остановилась в нескольких метрах от них.
Поравнявшись с ней, они увидели Виктора, сидящего в кабине. Он, высунувшись и улыбаясь во весь рот,  весело выкрикнул:
-Ты, Липская, смелая, говоришь? А сердце как? Крепкое? Если слабое, прибавь ходу.                                                                                                   
Из машины доносились голоса, рыдания, детский плач.
Внутри у обеих всё сжалось от страха. Бежать они боялись: можно было получить пулю от Виктора, просто прибавить шаг тоже не получалось: ноги отказывались слушаться.                                                                    
Так иногда бывает в страшном сне: хочешь бежать изо всех сил, и, кажется, что бежишь, но вдруг осознаёшь, что стоишь на месте, а на тебя неотвратимо надвигается что-то огромное и  ужасное, которое вот-вот схватит тебя и начнёт мучить. Жуткое состояние. Ты беспомощен и беззащитен. И вдруг с невероятной, непонятно откуда взявшейся силой, сконцентрировавшись, вырываешься из этого сковавшего тебя плена оцепенения и в самый опасный момент … просыпаешься.
Крепко сжав руки друг друга, мама и Лина стояли какое-то время на одном месте. Потом, с трудом придя в себя, медленно - медленно двинулись вперёд. Шли, затаив дыхание: ждали выстрела в спину. Мама начала тихо читать молитву.                                                                                                             57
Они шли еле-еле, но всё-таки помаленьку продвигались вперёд и уже ушли на довольно безопасное  расстояние, когда раздались автоматные очереди.
Потом воцарилась тишина, но через какое-то время она была вспорота очередными залпами. И так повторялось несколько раз. Слышать это и представлять то, что происходит, было выше всяких человеческих сил.
Мать с дочерью прибавили шагу, а потом побежали. Запыхавшись и уже не в силах бежать дальше, остановились у небольшой рощицы и упали под первыми же берёзами. Лежали долго, приходя в себя: не хватало воздуха, во рту пересохло, и сильно колотилось сердце. Не шевелились, не разговаривали. Клава не могла думать ни о чём другом. Её била мелкая дрожь. Чем провинились малые дети и немощные старики? Понять происходящее было невозможно. Изуверы! Нелюди! Она лежала с закрытыми глазами и вспоминала лица всех, кого она видела в тот жуткий расстрельный день.
Она знала многих евреев и общалась с ними, равно как и с другими земляками. В их местечке проживали не только белорусы и евреи, но были, правда, малочисленные, представители других национальностей. И никогда между ними  не было вражды, разногласий, ссор или споров на этой почве. Различие шло только по принципу: плохой - хороший человек да по его делам. В каждом народе хватает и тех, и других. Ни один народ не может быть лучше или хуже другого. К евреям Клава относилась, как и ко всем остальным, без всяких предубеждений. Каждый народ в целом имеет свои, общенациональные, особенности. Что-то может нравиться, что-то нет. Но почему нужно исправлять и подгонять под всех? Прежде всего, это – люди. Такие же, как все остальные. Среди них тоже есть всякие: хорошие и плохие, богатые и бедные, добрые и злые, умные и глупые…                  
И у них есть чему поучиться, как и у любого другого народа. Разве не может вызвать искреннее уважение, например, то, как этот народ чтит свою историю и корни, несмотря на географическую разобщённость? Или умение чувствовать свою общность и ответственность за каждого: ни за что не оставят в беде своего соплеменника и всегда придут на помощь, легко собравшись все вместе.              
Этому можно многим поучиться. Она вспомнила вдруг инвалида Лейбу. Где он, бедняжка, сейчас? Что стало с этим несчастным человеком? У него от рождения были скрюченные руки и короткие ноги. Жили они вдвоём с матерью. Когда её не стало, он остался один-одинёшенек в ветхой хатке. Собрались тогда все паричские евреи, знающие его, на сходку, чтобы обсудить и устроить дальнейшую судьбу бедного парня. Думали-думали, да и  пристроили его в киоск продавать газеты и журналы, а потом подыскали под стать молодую евреечку-инвалидку, да и женили его и были чрезвычайно довольны результатом своих усилий.
Известны были евреи и своим мастерством в разных ремёслах. Многие из них были успешными портными, часовщиками, сапожниками. К ним обращались  не только паричане, но и заказчики из других мест. И все оставались довольны исполненной работой. Мастера они были знатные.   58
Перед глазами мелькали одна за другой картины из довоенной жизни. Люди  не обособлялись и не отгораживались от остальных, а интересовались разными традициями, обычаями и бытом. Они никогда не высмеивали того, что отличалось от их представлений, а принимали как данность, учились понимать и мирно сосуществовать. Они  присутствовали друг у друга на праздниках, своих ли, общих советских ли. Они помогали друг другу, вместе радовались рождению нового человека любой национальности, созданию семьи, прощались с уходящими в мир иной. И не судили, кто и как это делает.
У евреев, например, умерший лежал не в гробу, а на носилках, покрытый белым саваном. И несли его хоронить на своё, еврейское, кладбище. На дно могилы укладывали доски и уже на них опускали усопшего.
На глаза, закрытые саваном, осторожно прикладывали глиняные черепки, сверху опять доски, а потом засыпали. На могилах не было никаких памятников, а ставили деревянное надгробие  в виде будки. Никто не плакал: нанимали специальную плакальщицу, которая охала и причитала.  Иногда играла скрипка. Так жалобно, что щемило сердце.
А летом в один из своих праздников евреи шли на кладбище и разговаривали со своими умершими, рассказывая сначала о своей жизни, а потом «слушали» их, прикладывая ухо к земле. «Пообщавшись» таким образом, расходились.
Лина, будучи любознательным ребёнком, с интересом приобщалась к другим культурам. Однажды она побывала даже на службе в синагоге. Это был большой еврейский праздник «хапун». Службу вёл немолодой бородатый раввин. Она с интересом, но осторожно рассматривала его одеяние и всё, что было вокруг нее. Все при входе очень вежливо и степенно  приветствовали друг друга и рассаживались на стоящие длинными рядами скамейки. Слушали раввина и протяжно молились за ним, закрывая глаза ладонями. Необычными были и одежда, и поведение, и обстановка. Да и сам праздник.
В конце службы по залу вдруг явно пронесся ветер, и  раздались звуки, похожие на стон. Лина поёжилась и замерла от страха. Когда зажгли свечи, всё уже было спокойно. В зале стояли две высокие печи, обитые жестью. Перед службой дверки в топку открывали. Туда, видимо, и исчез этот внезапно появившийся неизвестно откуда ветер.
Дома Лина взволнованно поведала о происшедшем маме.
- Зачем ты туда пошла? Нельзя заходить в чужой храм. Ну, в кого ты такая, Лина? Всё тебе нужно знать! Всюду поспеваешь: где надо и не надо! Как бы это боком потом не вышло! Вот когда свечи погасли, в темноте должны были схватить кого-то и унести. А если бы тебя? Подожди – доходишься ты!
Этого случая для Лины было вполне достаточно, и она уже старалась не принимать участия в том, исход чего она  не  знала или не представляла.
Зато за известными событиями она наблюдала с интересом и не один раз. Любимым её праздником была пасха. Как бы трудно ни жилось, какую бы нужду ни испытывали, но отметить тот или иной церковный праздник было святым делом. А уж пасху – особенно.                                                              59
Праздновали, кто как мог себе позволить. Некоторые готовились загодя, обновляя одежду и  припасая особые продукты, чтобы приготовить традиционную  пищу.
Пасха была особым, светлым и красивым праздником. Светлым –  потому что мама с раннего утра была необычной. Из её глаз струился нежный свет, все движения её  были несуетливы, а голос тих и мягок. И во всём этом присутствовала какая-то удивительная тайна, доступная только её пониманию. Таинство, одним словом. А по- своему красивым этот день был потому, что и хатка, и все домашние преображались, облачаясь в праздничные наряды. А на столе и на подоконниках стояли главные символы, заключавшие в себе весь смысл происходящего. В мисках со специально к этому дню пророщенными зёрнами овса, теперь ярко зеленеющими, лежали сочно крашенные в густом отваре из луковой шелухи красно-коричневые яйца. На столе, покрытом белой с вышитыми на углах цветками скатертью, в самом центре на большой тарелке красовалась «пасха», политая белой глазурью с посыпанными по ней разноцветными крошками растолчённых леденцов и загадочными буквами ХВ. На столе в вазе стояли веточки с распустившимися зелёными листочками, выращиваемые в воде задолго до праздника. На них – розовые или белые бумажные цветки. Конечно, праздник имел место благодаря маме, которая всегда старалась  подработать к этому дню. Заработанного хватало на самое скромное празднование. Но стол и не был самым главным в этом празднике. Главным было какое-то особое состояние души: трепетное, умиротворённое. И этот праздник души, эту радость мама умела создать. Это шло у неё изнутри. И дети становились соучастниками этого светлого и загадочного события.                                                                                    
К нему шли постепенно, шаг за шагом. Перед пасхой обязательно исповедовались и причащались. В чистый четверг вставали рано и наводили порядок в доме. Мама в одной рубашке обметала углы, подметала пол и в подоле выносила мусор из избы. Она шла на развилку дорог, где его и выбрасывала. Она была уверена, что это оберегало дом от всяких домашних насекомых и грызунов. Была уверена: именно поэтому их в доме никогда и  не было.
В пятницу готовили праздничную трапезу, а в субботу шли на всенощную и тогда же освящали пасху, яйца, соль и прочую пищу.                                                                                   
Возвращались домой под утро и ложились спать. После сна всей семьёй садились за стол и начинали разговляться после долгого Великого поста. В первый день в гости не ходили. А на второй день навещали пригласивших их родственников и хороших знакомых.
Праздник длился три дня, и все три дня хозяйки не топили печи и ничего не варили: ели то, что приготовили  перед праздником. Посидев за столом, все выходили на улицу.
Лина бежала к зелёной лужайке, где собирались ребята и мужики. Они играли в лапту, городки и бились  пасхальными яйцами.

60
Продолжение здесь