Продолжение

После таких весёлых боёв отец приносил свои разноцветные трофеи, наполнив ими подол праздничной рубахи, и выглядел очень живописно и молодцевато. Ели эти яйца несколько дней.
Женщины на лужайку не ходили. Они сидели кучками на лавочках у своих домов и разговаривали, рассказывали всякие интересные истории. И Лина всегда разрывалась от желания и их послушать, и сбегать на игрища.
Всё было празднично и весело. И был общий дух, и было единение, какое-то родство в этом общем праздновании.
Пасха несла с собой жизнь, и все радовались воскресению, проснувшейся природе: яркому тёплому солнцу, сочной зелени, чистому свежему воздуху и  улыбчивым лицам.
Живое - живому. А уже на следующей за пасхой  радонице поминали усопших: сходив на службу в церковь и поставив свечи, отправлялись на кладбище.
Положив крашеное яйцо на могилу, катали его, выписывая крест, и трижды произносили «Иисус Христос воскресе!». Потом сидели  и обязательно вспоминали усопшего и рассказывали ему о своей жизни. Оставив на могиле только то яйцо, которым выкатывали святой крест, прощались и покидали кладбище. Выйдя, искали удобное место, чтобы расстелить скатерть и, выставив вино и еду, поминали усопших, приглашая друг друга от стола к столу.
Готовясь к своей, православной, пасхе всегда следили за погодой на еврейской, которая предшествовала ей.  Было поверье:  если погода на иудейской стояла хорошая, то на следующую за ней православную обязательно будет ненастно. И наоборот.
Лина отмечала приближение иудейской пасхи по тому, как соседки-еврейки вдруг начинали выносить из дома во двор посуду.                                                    
Наведя порядок в жилище, чистили вынесенное и заносили в дом. Также выносились остатки круп и муки, которые раздавались бедным.
Лине, которой иногда перепадало какое-то угощение, нравилась еврейская еда. Она знала и пробовала мацу. Это были  квадратные тонкие листы из теста, замешанного на муке с водой, которые потом ломались пополам и после чтения благодарственной молитвы обмакивались в  коричневого цвета смеси, придающей своеобразный вкус и аромат, среди которых она   улавливала  только запах чеснока.
Очень аппетитно выглядели и колбаски из куриных кишок, очищенных и набитых мукой, которые потом отваривали. Из редьки делали «фарфор»: в деревянном корытце смешивали муку и желтки, как-то ловко это выкатывали, и получались очень маленькие шарики чуть больше спичечной головки, которые варили в   курином бульоне.
Обязательно готовили пасхального барашка или фаршированную щуку. Линин дед по маминой линии был известным поставщиком этой рыбы, и многие еврейские семейства заранее делали ему такие заказы.
Лина с интересом познавала всё, что окружало её. Пытливый ум, чуткая душа, цепкая память и живое воображение помогали ей в этом.

61
У неё было какое-то недетское восприятие окружающего мира во всех его проявлениях. И он входил в неё глубоко и надолго.

ЧАСТЬ 3. ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ
Всем смертям назло.

Шёл второй  год войны. Лине в марте исполнилось десять лет.
С мамой они остались вдвоём: папа и старший брат воевали на фронте, средний попал в облаву на молодёжь и был отправлен в Германию, а вот  младший – как в воду канул. При каждом стуке в окно или дверь мама с Линой вздрагивали и обменивались понятными только им взглядами: может, это Лёня? 
Однажды ночью в окно сильно забарабанили. Лина рывком села в кровати и спросонья испуганно озиралась, ища глазами маму. Так могли стучать только немцы. Не увидев маму, она испугалась ещё больше. Но через минуту мама появилась в доме. Лина поняла, что она кому-то открывала дверь в сенках. 
Вошёл полицай и немец с автоматом. Сердечко девочки учащённо забилось, и вся она сжалась в комок. Вошедшие стали громко говорить что-то маме. Она молча слушала, потом кивнула головой и направилась к дочери. Пришедшие тут же вышли.
- Одевайся, Лина,- тихо сказала мама, - нам нужно собираться.- Куда – не сказали. Давай, одевайся потеплее: на улице очень  холодно.
У девочки от сильного волнения дрожали руки и ноги, и она долго возилась с одеждой, сначала неправильно застегнув пуговицы пальто, а потом всё никак не могла, как следует повязать тёплый платок.
Наконец, они вышли из дома. Лина дрожала и от страха, и от ночного холода.                                                                                                                 На улице увидели много людей, сопровождаемых полицаями и несколькими солдатами с автоматами. Куда их ведут ночью? Зачем? Расстреливать? Было сыро и зябко: мелкая плотная изморось намочила лицо и одежду.
Лина сжала мамину руку, та ответила ей лёгким пожатием. С мамой ей было не так страшно. Девочка плотнее прижалась к её боку. Зуб не попадал на зуб, тело пробивала мелкая дрожь, и мёрзли руки и ноги. Она была ещё очень слабой после недавно перенесённой дизентерии, которая приключилась с ней совершенно неожиданно и за неделю-другую вытянула из неё все силы, и девочка практически не ходила, а только лежала, укутавшись, на печи. Мама пользовала её разными снадобьями, которые знала сама или которые советовали ей знакомые женщины. Но излечение продвигалось так медленно, что мама сильно отчаивалась и без конца плакала от бессилия, видя, как с каждым днём жизненные силы покидают ослабленное тело дочери.
Однажды, когда она сидела на лавочке на  улице перед домом и горько плакала, к ней подошёл немец-офицер (военный врач) и, узнав о причине её слёз, велел ей никуда не уходить и подождать солдата, которого он пришлёт с лекарством. И спустя какое-то время, действительно, к ждущей на том же месте Клаве подошёл немецкий солдат и протянул ей небольшой свёрток. Она поблагодарила его и развернула свёрток.

62
Там оказалась пачка, похожая на чай, и тюбик с большими круглыми таблетками горчичного цвета. Солдат начал объяснять, как нужно принимать лекарство. Делал он это  старательно, помогал себе руками, пальцами показывая дозу и поднося невидимое лекарство ко рту  и «запивая» его. Потом продемонстрировал, как использовать содержимое пачки. Так что в основном всё было понятно.
Лекарство оказалось хорошим, и Лина начала медленно, но верно, поправляться. Однако она ещё долго не могла ходить сама, и мама выводила  её во двор, бережно прижимая  к себе. Однажды девочка попробовала справиться с этим сама, но, зацепившись, упала и не смогла встать. Она пыталась кричать, но получался едва слышимый шёпот. Пролежала, глотая слёзы, до тех пор, пока мама не хватилась её и не нашла в густой картофельной ботве. Подняв слабое тельце дочери, она прижала её к груди, а та худенькими ручками  обхватила мамину шею и затихла без сил, но уже успокоившись.
Когда её болезненное состояние стало заметно окружающим, жившие в  доме немцы сразу же выгнали их из дома.
Приютили Лину с мамой их добрые знакомые. Было очень тесно: в хате и без них уже проживали три семьи. Но зато не было так страшно и противно как с немцами.
Зная, как те панически боялись заразиться какой бы то ни было болезнью, Клавдия на свой страх и риск вывесила тогда на дом фанерную дощечку с коротеньким, но таким пугающим словом – ТИФ. Уж теперь точно будут обходить дом за версту!                                                             
Так и было в течение довольно длительного времени, и обитатели дома вели вполне спокойную жизнь.
К тому моменту, когда их забрали из дома и погнали со всеми по ночному местечку неизвестно куда, прошло больше месяца, и болезнь, наконец,   отступила. Лина пошла на поправку и  уже могла, несмотря на некоторую слабость, передвигаться вполне самостоятельно. 
…Шли молча. Вскоре их привели к местному универмагу и весь люд прикладами затолкали вовнутрь. Продержали там всю ночь. Утром открыли двери, вытолкали на улицу и стали направлять, подталкивая в спины, к  крытым грузовым машинам. Толпа всколыхнулась и зароптала. Все почувствовали жуткий страх: на таких грузовиках возили на расстрел с первых дней оккупации.
Лина всё время держалась за мамину руку, боясь потеряться в толпе.
Машины тронулись. Люди ехали молча, родные и близкие - крепко прижавшись друг к другу. Это было молчание обречённых. Все ждали: вот – вот затормозят, остановятся, и это будет конец.
Проехали  место массовых расстрелов евреев. Затем – ещё одно такое же печально известное место. Когда выехали на главную дорогу, ведущую на Бобруйск, немного расслабились, но беспокойство не прошло:  куда и зачем увозят  их от местечка? Ехали долго. Лину укачало. Мама положила её голову к себе на колени, и девочка вскоре заснула.

63
Клава бережно обнимала дочку и, прикрыв глаза, думала обо всех своих. Где они сейчас? Что с ними? Узнают ли они когда-нибудь о них с дочерью? Неужели они уже никогда не соберутся все вместе? И она мысленно молилась за них всех и  просила Всевышнего простить им  грехи их и  свести их вместе, если не на этом, то на том свете.
Очнулась она от толчка: машина остановилась. К кузову подошёл полицай и жестом велел всем вылезать. Люди по очереди начали спрыгивать на землю.
Они оказались перед костёлом. Все сбились в кучу, не понимая, что делать, и ожидая очередной команды. Опять появился тот же полицай и объявил, чтобы все заходили в костёл.  В этом польском католическом храме их продержали несколько дней без еды и воды. Делились тем, что у кого было.  Люди практически не разговаривали, озабоченные полной неизвестностью о своём  ближайшем  будущем. Полицай, что находился вместе с ними и следил за порядком, молчал и ничего вообще не говорил.
Со стен храма на толпящихся скорбно смотрели кроткие  лики святых. Многие женщины молились, глядя на них с мольбой и надеждой. Лина остановилась перед одной из  икон Божьей матери и, затаив дыхание, начала шептать свою идущую из самой глубины души молитву. Не отрывая взгляда от глубоких лучистых глаз, она растворялась в струящемся из них свете любви, понимания и сострадания. Несколько раз за день она подходила к  выбранному образу и молилась, молилась, молилась. Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани нас всех!                                           
В один из дней их вывели, наконец, на улицу.                                              
Лина зажмурилась от  больно ударившего в глаза яркого солнца, и у неё невольно брызнули слёзы, и защипало в носу. Было тёплое весеннее утро сорок второго  года.
Тут перед ними появился немецкий офицер. Он начал что-то громко говорить, скорее, кричать, а полицай переводил, с трудом подбирая нужные слова. Он объявил, что сейчас все должны  построиться и их поведут на железнодорожный вокзал. Впереди их ждёт  великая Германия! Вот оно что! Их увозят в чужую страну, то есть взяли по существу в плен. А проще говоря – в рабство. Где эта Германия, и что их там ждёт? Каждый понимал – ничего хорошего.
Клавдия шла и размышляла о том, что происходит на её родной земле.  Немцы у них уже второй год. И за это время не было никаких боёв. Никто их не гонит с советской земли. А, может, никто и не знает, что творится здесь?  Всесоюзное радио ведь с приходом немцев уже не работает!  А что со всей страной? Стоит ли Москва? Она часто слышала, особенно в первые месяцы войны, в разговорах их немецких постояльцев слово « москау ». Что это тогда значило? А если Москва уже не наша? Где же сейчас сражается Красная Армия? Сердцем она верила в её силу и победу, но всё чаще возникали вопросы, порождающие какие-то пугающие сомнения: неужели немцы сильнее? В это невозможно было поверить. Что же тогда мешает? Ей вспомнились первые дни войны, когда всё мужское население их местечка, за исключением малых да старых, отправилось бить врага.

64
И так, наверное, было во всех городах и сёлах. Что же тогда происходит? Где же наши бойцы? Неужели они все в плену, как те, которых она когда-то видела в парке? Можно ли так быстро завоевать и сломить такую огромную страну как Советский Союз?!
…Люди шли всю дорогу до самого железнодорожного вокзала молча. Наконец, пришли. Там стоял товарный поезд, и было много таких же людей, как и они, в сопровождении охраны. В основном, это были женщины, старики и дети разного возраста. Всех погрузили в вагоны, в которых раньше перевозили скот. Каждому выделили по булке чёрного хлеба. Это несколько успокоило: значит, не расстреляют. Но что их ждёт там, в далёкой и чужой стране? А сердце так щемило оттого, что приходится расставаться с заветными родными местами и, возможно, навсегда. Настроение было чрезвычайно подавленное. И лишь как-то смягчало его и придавало хоть какую-то поддержку осознание того, что все они здесь как одна большая семья: земляки, свои, одним словом.
Вагон был плотно набит взрослыми и детьми: не повернуться, чтобы не задеть соседа. Сидели на соломе и таким же образом спали, тесно прижавшись друг к другу. Это хоть как-то спасало от холода: до настоящего тепла было ещё далеко.
На остановках разрешали набирать воду, если она была рядом с поездом. Несколько солдат с автоматами прогуливались вдоль состава, зорко следя за происходящим.
Большинство людей без надобности свои вагоны не покидали.  Выданный в начале путешествия хлеб закончился очень быстро. Некоторые
не смогли справиться с постоянным чувством голода и, наевшись в первый же день невкусного, неизвестно из чего сделанного хлеба, очень страдали от сильных болей в животе. Они лежали, скрючившись, и громко стонали. Смотреть на их мучения  не было сил.
Хлеб закончился, наверное, быстрее, чем планировалось, судя по тому, что два дня ехали совсем без еды, а потом раз в день стали давать безвкусную баланду непонятного происхождения, выдав каждому котелок и ложку. Одни даже это отвратительное пойло съедали за один раз. Другие умудрялись делить его на несколько приёмов, чтобы заглушать чувство появляющегося голода.
Ехали очень долго, так как поезд часто  стоял на запасных путях, постоянно пропуская воинские эшелоны. Это были утомительные стоянки. Однако они отдаляли неизвестное будущее, о котором не хотелось думать, поскольку оно, конечно, не предвещало ничего хорошего. Пусть голодные, холодные, грязные и больные, но они были всё-таки все вместе, и от одного этого было как-то спокойнее. Что их ждёт? Какую участь им уготовили? Им ни к чему торопиться. Пусть эта неизвестность продлится как можно дольше.
Лину, привыкшую к активным действиям, беспокоило мамино настроение какого-то безразличия ко всему и отрешённости от происходящего. Она была постоянно погружена в свои мысли. И так глубоко, что порой ничего не видела и не слышала.

65
Лине очень хотелось  как-то отвлечь маму от этих тяжёлых и выматывающих душу дум. И когда вдруг совершенно неожиданно на одной из мелькающих мимо рек она увидела маленький пароходик, это случилось как бы само собой: её подсознание, давно  нацеленное на это, дало толчок для реализации желания, о котором она в данный момент как раз и не вспомнила.
- Мам, смотри: пароход!- воскликнула она удивлённо и добавила с грустью в голосе - а помнишь наш?
Мама, прервав свои размышления, закивала головой, глядя вдаль, и задумчиво проговорила:
- Да, да, конечно…последний вечерний пароход… Он приходил всегда в одно и то же время, и по его гудку все сверяли свои часы.
Она сжала губы и замолчала.
- Да, -  улыбнулась Лина, – когда раздавался гудок, мы все сразу глядели на свои ходики, помнишь? Всё местечко.  А иногда мы с ребятами бегали специально к этому часу, чтобы просто посмотреть…
Так, коротая долгие дни в вынужденном, отупляющем бездействии и отгоняя навязчивые мысли и тяжёлые предчувствия, они вспоминали свою довоенную жизнь. К их разговорам иногда присоединялись сидящие рядом землячки - паричанки.
И они уже совершенно по-другому смотрели теперь на ту трудную и полуголодную довоенную жизнь. И сейчас отдали бы всё, чтобы оказаться в ней снова!                                                                          
Воспоминания имели двойственную природу. С одной стороны, они уводили от реальности  и таким образом снимали хоть в какой-то степени постоянное напряжение и расслабляли натянутые нервы, пусть и на короткое время, у измученных людей, едущих в пугающую неизвестность.
С другой, они вызывали острый приступ ностальгических чувств, как только очередная тема вдруг оказывалась исчерпанной, и причиняли почти физические страдания: ледяная тоска своими острыми, цепкими когтями   безжалостно впивалась в сердце, и оно ныло и ныло от этой непреходящей и нестерпимой  боли.
Однажды они увидели картину, которая сильно потрясла их и ещё больше омрачила и без того тоскливое настроение. Они остановились у поля, на котором работали люди. На одежде работающих были пришиты лоскуты с  какими-то знаками, которые невозможно было различить издали. Но ситуацию нетрудно было понять. Все прильнули к широкой перекладине приоткрытой двери вагона. Едущие молча, широко раскрытыми глазами взирали на представшую картину, и приближающееся будущее, до этого момента неизвестное, начинало принимать уже какие-то определённые очертания. Когда состав тронулся, в вагоне ещё долго висела напряжённая тишина.
Спустя некоторое  время, поезд остановился посреди другого широкого поля, на котором находилась огороженная территория. Их вагон встал прямо напротив ворот, за которыми можно было разглядеть несколько бараков и большое кирпичное сооружение с высокой и широкой трубой.

66
Из неё валил чёрный смрадный дым. И от него и само это сооружение, и соседние бараки были сильно закопчённые. На территории никого не было, только у входа стоял солдат с автоматом. Потом у ворот  появились несколько офицеров, которые направились к стоящему составу товарняка. Сопровождавшие поезд немцы подошли к ним и вскоре вернулись к вагонам и стали жестами и прикладами объяснять едущим, что они должны выпрыгивать на землю.
Все выстроились в одну длинную шеренгу, и людей начали сортировать, как все поняли, по внешнему виду, тыча автоматом в грудь или спину, направляя в ту или иную сторону. Молодые, крепкие на вид – в одну, старые, больные и ослабленные – в другую. Всё это делалось неспешно и в абсолютной тишине.
Когда очередь дошла до Лины и мамы, случилось просто невероятное: то, что невозможно было объяснить ни тогда, ни потом по прошествии какого-то времени. Лина после недавно перенесённой долгой болезни выглядела не лучшим образом, и слабость её была очевидной. Она понимала, что сейчас их сортируют по тому, как они выглядят. Она приподняла плечики и выпрямилась и чётким шагом, крепко держась за дрожащую мамину руку, приблизилась к немцу, который делил их на две группы.                          
Она подняла глаза и на какое-то мгновенье встретилась с пристальным взглядом  хладнокровно вершившего сейчас их судьбу врага.                                                                                                             
Она ничего не думала и не чувствовала в этот момент и была совершенно спокойна. У немца  в глазах вдруг что-то дрогнуло. Он, слегка замешкавшись,  молча подтолкнул её вместе с мамой ко второй шеренге, стоявшей вдоль поезда.
Наконец, всех распределили. И первую  группу из выбракованных людей, построив  цепочкой в затылок друг другу, повели  к воротам огороженной территории. Люди шли молча: ни криков, ни шума, ни даже слабого ропота. Оставшиеся у поезда с леденящим душу ужасом смотрели им вслед.
Идущие к чёрной трубе один за другим исчезали в закопчённом проёме, чтобы уже больше никогда не появиться на этой земле…
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ, СКОРБНО СКЛОНИМ ГОЛОВУ И ПОЧТИМ МИНУТОЙ МОЛЧАНИЯ ПАМЯТЬ ВСЕХ, ЗАЖИВО СОЖЖЁННЫХ!
Это чёрное чудовище, ненасытно поглощающее человеческие жизни, выглядело противоестественно среди зелёных, цветущих полей и лугов.
Лина неотрывно смотрела на валивший из трубы густой чёрный дым, уносивший за собой куда-то ввысь невинные души мучеников. Она уже всё понимала. Только внешне она оставалась ребёнком, но душу и разум её переполняли далеко не детские мысли и переживания. Она смотрела в небо и думала о людях, которые только что были рядом, а теперь по чьей-то злой воле превратились в этот чёрный дым…
Маленький, худенький мальчик, кожа да кости, в чём только душа держалась, с бездонными печальными глазами… высокая сгорбленная старуха с седыми волосами…

67
Она вдруг подхватила малыша на руки, прижав к груди, и понесла его туда, откуда никогда не возвращаются, и о чём мальчик, конечно, не догадывался…
Несколько женщин из их вагона… Боженька! Прими и защити их! Пусть им будет светло и покойно там. День за днём они таяли как тоненькие восковые свечки от невыносимой тоски, и этот мир, и сама жизнь больше не имели для них никакого смысла. В их глазах не было страха. Может быть оттого, что они были уверены, что где-то там, наверху, они соединятся с любящими сердцами.
Всех, кто остался перед воротами сортировочного лагеря, погрузили опять в вагоны, дав каждому по булке безвкусного, похожего на пластилин хлеба, наполовину состоящего из каких-то примесей. И колёса застучали снова, унося их от страшного места в тревожащую неизвестность.
Ещё много дней ехали уже по польской земле.
Наконец, опять остановились, и всем приказали выйти. Это оказался переселенческий лагерь. Здесь их продержали какое-то время в бараках. Потом их снова отсортировали: одних оставили в Польше, других повезли дальше. В числе последних оказались и  Лина с мамой, и ещё три семьи из их местечка: женщина с взрослой дочерью и внучкой  и ещё одной дочерью, ещё одна женщина с двумя дочерьми. Третья семья состояла из матери и восьмилетнего сына.                                                                       
Ехали уже по германской территории.                                                            
Как только пересекли границу, всех на какое-то время поместили в карантинный лагерь, где была проведена санитарная обработка. Всю снятую ими  одежду сразу же отправили в специальную камеру, их всех обстригли налысо и завели в небольшой барак, который оказался баней: здесь стояли деревянные скамейки, на них – железные тазы, около которых лежало мыло чёрного цвета и такие же чёрные мочалки.
Страх, усталость, тревожные ожидания и голод  отошли на второй план, так как горячая вода и мыльная пена всецело завладели измученными  телами, доставляя давно забытое блаженство. Лина и мама изо всех сил тёрли друг друга. Глаза и тела щипало. Въевшаяся за долгую дорогу  грязь скатывалась в липкие шарики. Казалось, она лезла изнутри и никогда не кончится. Они тёрлись долго и тщательно до появления хруста, лёгкости и упругости во всех членах. В этом тепле и чистоте хотелось плескаться бесконечно долго. Но всё хорошее почему-то быстро заканчивается, вот и их  всех вскоре вывели в предбанное помещение, вернув прожаренную одежду всем, кроме женщин и взрослых девушек. Их построили в ряд, плечом к плечу. И солдат с металлическим сосудом, похожим на паяльную лампу, шёл вдоль шеренги  и с помощью этого приспособления осыпал все места, где росли волосы, порошком с очень неприятным запахом.
Потом выдали иголки и нитки и заставили пришить на одежду лоскуты с длинным рядом цифр. После этого снова посадили всех в вагоны и повезли дальше. Всё чаще встречались отдалённо стоящие друг от друга усадьбы и  земельные угодья, на которых работали люди.

68
Мама объяснила Лине, что это уже германская земля, а эти поселения зовутся хуторами, где живут бауэры, то есть крестьяне, а на них работают, скорей всего, пленные. И им, наверное, придётся делать то же самое.
Поезд ехал уже быстрее, но на этот раз останавливались очень часто, отцепляя на остановках вагон за вагоном. Наконец,  долгое путешествие подошло к концу. Их привезли в последний пункт – немецкий город Ольденбург. От железнодорожного вокзала всё в том же сопровождении всех, построив в очередной раз, повели через  город.
Лина всю дорогу смотрела по сторонам и с любопытством рассматривала булыжную мостовую и необычные дома с горшками цветов, выставленными на подоконниках. Когда-то она видела нечто похожее на иллюстрациях ко многим немецким  сказкам, которые она любила читать. Это было первое в её жизни дальнее путешествие, и ей было интересно всё то, чего она раньше никогда не видела.
Наконец, их привели к большому красивому зданию, которое оказалось биржей труда, и разместили в прилегающем к нему дворе, утопающем в зелени, и приказали ждать и никуда не отлучаться. И хотя смертельная тоска продолжала скрести и свербеть внутри, невозможно было не заметить  окружающую природу, её цвета и запахи. Она была здесь другой: не дикой и не вольной, а ухоженной и одинаковой в любом своём виде.                  
Ничто не выделялось и не западало в душу. Полюбовался - и забыл. Но и этот продуманный порядок был хорош по-своему. Глаз радовала коротко и ровно подстриженная трава, такая ровная, что казалось невозможно найти даже одну травинку, которая возвышалась бы над другой. Лёгкий ветерок шелестел листвой цветущих деревьев и кустарников, и они расточали сладко-нежные ароматы своих цветов во все стороны.
Лина прикрыла глаза, и её сразу закачало, закружило, завертело: нескончаемый стук и скрежет колёс и вагонных сцеплений, рельсы, рельсы, двигающиеся параллельно с поездом пейзажи, сооружения, какие-то сюжеты, картинки… Наверное, это никогда не пройдёт и останется с ней навсегда. С ума можно сойти от этого громыхающего круговорота.
Вот голова её тоже пошла кругом… и она поспешила избавиться от этого  постоянного многодневного наваждения и, усилием воли открыв глаза,   выпрямилась и продолжила рассматривать то, что её окружало, принюхиваясь, сморщив нос, и часто-часто  глубоко вдыхая такие знакомые и родные запахи сирени и липы. Яркое солнце, прогревающее до самых косточек, по-весеннему изумрудно-чистая зелень, впитавший в себя запахи цветущих растений мягкий и ласковый ветерок и расслабляющая тишина, нарушаемая лишь пением птиц… Боже мой! Какой рай! Земля без войны! Теперь она точно знала, что жизнь без войны – это самое большое и  настоящее счастье. И ещё – родной дом и родные люди. У неё защипало в носу. Лина посмотрела на маму. Она сидела с закрытыми глазами, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Пожалуй, её настроение в последние дни изменилось в лучшую сторону. Казалось, что она как-то ожила и уже вела себя и говорила совсем по-другому.

69
Вполне осмысленно. Не в пример  тому, что было совсем недавно, когда она пребывала в каком-то заторможенном виде и ни на что не реагировала и делала всё как бы механически. Теперь было видно, что она немного воспряла духом. Наверное, оттого, что они живы, и они вместе. И это главное.  И с ними -  люди, с  которыми они жили на одной земле, одной жизнью и которые проходят те же страдания, то же думают и чувствуют и которых нечего опасаться или бояться. Все они в одной связке как колоски в снопе и понимают друг друга без слов. Господи! Дай силы перенести все испытания и не сломиться!
Каждый присутствующий чувствовал что-то похожее: жизнь мирной природы вокруг была как глоток целебного бальзама, а выпавшее свободное время позволило снять постоянное напряжение многих дней и ожидание самого худшего и отдаться потоку уже более спокойных и не столь трагичных мыслей. Вот какова живительная сила природы, даже такого не совсем вольного и чужого сердцу её уголка.
Наконец, из здания вышли двое мужчин в гражданской одежде. Они  не спустились, а остановились на верхних ступенях  широкой, но невысокой лестницы. Солдаты, которые до этого стояли у дворовых ворот, начали подталкивать всех к вышедшим. Дождавшись надлежащего порядка, те начали говорить. Один говорил по-немецки, а другой переводил сказанное на русский язык.                                                                                                
- Вам выпала честь работать на благо великой непобедимой Германии, и вы должны добросовестно и старательно трудиться и беспрекословно выполнять все правила, с которыми вас ознакомят на месте. Жить вы все  будете в трудовом лагере и ходить на работу, на какую вас определят. Сейчас вы должны составить группы из пяти-семи человек по своему усмотрению. Попозже здесь появятся ваши будущие хозяева и сделают свой выбор. Они отведут вас в лагерь, где вы будете все вместе жить, а завтра покажут место вашей работы.
Мама с Линой объединились с паричанкой тётей Соней с двумя дочерьми. Получилась как раз группа из пяти человек, как и требовалось.
Таких групп оказалось много. Вскоре во дворе появились их будущие хозяева и стали подходить то к одним, то к другим, присматриваясь и выбирая. Выбранные группы уводили со двора. Через какое-то время невыбранными оказались три-четыре группы, в том числе и Линина. Она как-то забеспокоилась и спросила:
- А что будет с нами, если нас никто не возьмёт?
Но ни мама, ни тётя Соня не смогли ничего сказать в ответ. А Лина озабоченно поглядывала по сторонам и первой увидела мужчину, который, похоже, двигался по направлению к ним. Да, точно, к ним. Он подошёл и что-то сказал. Это был хорошо одетый молодой, быстрый в движениях немец с неприятным резким голосом и очень подвижным лицом, которое могло бы быть красивым, если бы не печать какой-то нервозности и жёсткости на нём. Вряд ли его внешность могла вызвать симпатию. Лине он определённо не понравился.                                                                                                           70

Продолжение   здесь