О поэте
Ледовую трассу через Ладогу размыло: машины проваливались в промоины, в авиаворонки,  но шли и шли по весенней воде, по шатким настилам к блокадному, истекающему кровью Ленинграду. Одним из последних рейсов на Большую землю был переправлен раненый разведчик Владимир Карпеко. Ему едва исполнилось двадцать лет. Первое ранение, первая госпитальная койка – а впереди ещё три долгие года войны! Впереди были дюны Прибалтики, отчаянная переправа через Одер, ратуши немецких городов, сменяющихся, как кадры кинохроники. И где-то там,  далеко-далеко, почти на краю земли, дымы и пожарища поверженного Берлина.
После демобилизации Владимир Карпеко приехал в Крым. Жизнь бывшему старшекласнику надо было начинать сначала. Он сменяет много профессий: работает грузчиком, шофёром, тренером по футболу, лаборантом, журналистом. И пробует писать. Груз военных воспоминаний был непомерно велик, от него нужно было освободится. Это освобождение происходило через стихи. Большое участие в судьбе Карпеко принял писатель Пётр Павленко, живший в те годы в Крыму. Известно, что лирический поэт выражает в своих стихах не только общечеловеческие чувства и свойства,  но и свой личный характер, свой опыт, своё видение мира. Порывистость и резкость – вот черты характера Владимира Карпеко. Они присущи его стихам, его поэтическому почерку. Свою задачу он видит в изображении высоких помыслов и чувств рядового великой войны.
Стихи В. Карпеко – не дневниковая скоропись, а зрело и тщательно продуманные вещи. Однако от этой тщательности его лирика не утрачивает основных его свойств – волновать и увлекать других. Владимир Карпеко становится нежным и доверчивым, когда  он пишет о любви, о природе, о нашей сегодняшней мирной жизни, в которой есть место для подвигов и для отваги. Не случайно его перу принадлежит ряд превосходных песен из кинофильмов «Исправленому верить», «ЧП», «Вдали от Родины», «Голубая стрела» и других.

Разведчиком Владимир Карпеко был на войне, разведчиком новых жизненных впечатлений,  новых тем верности, дружбы, мужества он остаётся и в своей талантливой лирике.

Валерий Дементьев.

Фронтовому поколенью

Поколенью гимн пою!
Пусть не много нас осталось
И гнетёт порой уталось -
Мы по прежнему в строю!

Не мальчиший неуём:
Просто – опыт и уменье
Молодому поколенью.
Сыновьям передаём.

Говорю без лишних слов:
Нам не просто подражайте -
Продолжая, умножайте
Опыт дедов и отцов!

Не дрожали мы в бою.
Что нам докторские справки?
По бумажке мы в отставке,
А по жизни мы в строю!
-----------------

Минувшее и далеко и близко…
Счастливый мир заполучив в удел,
Мы средь кипенья каждодневных дел
Порой не замечаем обелисков.

Но забывать мы не имеем права.
Откуда мы, чьи мы, каких кровей…
Так приведём же наших сыновей
К истокам нашей доблести и славы!

Здесь небосвод намного выше поднят.
Здесь лаврами колышется листва…
Пусть полустёртых надписей слова
Прочтут сыны и накрепко запомнят.

И пусть увидят все: как даль открыта.
Как Родина безмерно широка
И как над нестареющим гранитом
Плывут куда – то в вечность облака.

------------------------------
2 мая 1945 года в Берлине

Ещё невнятна тишина,
ещё в патронниках патроны,
и по привычке старшина
пригнувшись, мчится к батальону.

Ещё косится автомат
на окон чёрные провалы,
ещё «цивильные» дрожат
и не выходят из подвалов.

И, тишиною потрясён,
солдат, открывший миру двери,
не верит, в день, в который он
четыре долгих года верил.

-----------------------

Фронтовые сувениры

Вот стол.
Среди бумаг и книг
нет сувениров фронтовых
Да суть не в них!
Всё наше - с нами:
из дымной замети атак
я ничего не взял на память, -
я это помню
просто так.

-----------------------

Случай с поэтом Писатель Валерий Поволяев завершает работу над книгой воспоминаний "Зебра в тельняшке". В ней он рассказывает серьезные и смешные истории о коллегах-литераторах. Одну из них мы предлагаем вниманию читателей "Труда". Поэт Владимир Карпеко много и успешно работал в кино, писал слова к песням. Очередной заказ, который Карпеко получил вместе с композитором Андреем Эшпаем, был интересный - написать три песни для фильма "Страницы былого", который снимался на Одесской студии. Две сочинили быстро - это были песни, вдохновляющие "на труд, на подвиг и славу", в духе того времени, а на третьей - хулигана Яшки Пятачка - споткнулись: не приучены были к таким песням. Режиссер ругался: - Разве это песня хулигана? Разве одесские блатные такое поют? Эти песни могут петь комсомольцы - передовики производства, а не хулиганы! Возвращайтесь в гостиницу и работайте! Очередной вариант - четвертый по счету - режиссер также забраковал: - Да это же песня ударника коммунистического труда! Яшка-хулиган не может петь такие песни. Дайте мне нечто такое, от чего задрожала бы вся Одесса! Понурые Карпеко и Эшпай пошли писать пятый вариант хулиганской песни. Но и с пятым вариантом ничего не получилось - не шла песня! Эшпай приуныл, Карпеко не хотел сдаваться: - Пойдем, побродим по Одессе, малость развеемся! Вышли из гостиницы "Красная". Погода стояла - лучше не бывает: вся Одесса высыпала на улицу. В сквере на большой скамейке несколько человек резались в карты. Неожиданно один из картежников - чернявый, востроглазый, в кепке-многоклинке, с челочкой, вольно выпущенной из-под крохотного козырька, с золотой фиксой, что указывало на принадлежность к определенному слою одесситов, - выругался: - Тьфу, мать твою, опять кралечка вразрез! "Кралечка вразрез" - это когда одна дама попадает между двумя тузами, этакий картежный бутерброд, а в игре "в очко" - самая досадная штука, перебор. Карпеко неожиданно остановился, потом потянул Эшпая за руку: - Быстрее назад! В гостиницу! Сейчас мы напишем песню! Точно напишем! Песню они написали на едином дыхании, буквально за полчаса. Продемонстрировали режиссеру. Тот обрадованно захлопал в ладоши: - Вот теперь получилась настоящая хулиганская песня! Вы, друзья, попали в десятку! В песне было всего три куплета. Эпизод, где она звучала, развивался следующим образом. Яшка Пятачок неспешно шел по бульвару с двумя гитаристами, дышал воздухом, любовался Одессой и самим собой, подмигивал встречным девушкам и вдохновенно пел:
Два туза и между
Кралечка вразрез.
Я имел надежду,
А теперь я без.
Ах, какая драма,
Пиковая дама,
Ты мне жизнь испортила мою,
И теперь я бедный,
И худой и бледный,
Здесь, на Дерибасовской стою.
Этот эпизод оказался лучшим в фильме.
Девочки любили,
А теперь уж нет.
И монеты были,
Нету и монет.
Ах, какая драма,
Пиковая дама,
Ты мне жизнь испортила мою,
И теперь я бедный,
И худой и бледный,
Здесь, на Дерибасовской стою
Исполнив припев второго куплета, Яшка Пятачёк заметил девушку необычайной красоты, приободрился, распушил хвост, по - индюшиному надул грудь и гоголем покатил по бульвару.
Мальчики на кралей,
Не кидайте глаз.
Всё, чем вы бренчали,
Витрахнут из вас!
Ах, какая драма
Пиковая дама.
Ты мне жизнь испортила мою,
И теперь я бедный,
И худой и бледный,
Здесь, на Дерибасовсклй стою

Естественно,  Яшка исполнял куплеты с одесским акцентом, но последнюю строчку третьего куплета он выдал с акцентом, скажем так, сверходесским.
Фильм был снят, получил высшую категорию, авторы - хороший гонорар, и Карпеко уехал в Москву. Через год он вернулся в Одессу. На местной киностудии запускался в производство очередной фильм, к нему нужно было писать новые песни. На киностудии его встретил знакомый режиссер, сообщил: - Твоя песня из "Страниц былого" стала гимном одесских блатачей! Только поют они два куплета из трех, два первых куплета... Через два дня Карпеко поздно возвращался в гостиницу от приятеля, у которого здорово засиделся, - было где-то около двенадцати ночи. На Канатной улице, недалеко от гостиницы, его встретили трое. - Вас не обременяет пиджак, а заодно и часы? - с милой одесской непосредственностью спросил один из тройки. - Нет, я как-нибудь донесу их до гостиницы сам! - в тон ответил Карпеко. - Ми вам все равно поможем, - с вежливой улыбкой, явно досадуя, что такой умный гражданин не понимает совсем простых вещей, проговорил второй - видать, старший в "боевой" тройке. - Меня раздевать нельзя! - заявил Карпеко. - То есть? - Я написал вашу песню! - Какую? "Сижу на нарах, як король на именинах"? - Нет. "Ах, какая драма, пиковая дама, ты мне жизнь испортила мою..." - Врешь! - Нет, не вру. Вы знаете два куплета, - вспомнил вдруг Карпеко разговор с режиссером, - а в песне их три. Третьего куплета вы не знаете. И Карпеко громко, на всю темную пустынную улицу, спел третий куплет. Боевая тройка даже не стала совещаться: с такой скоростью человек не может сочинять гениальные одесские песни, а раз так - значит, этот почтенный гражданин не врет. - Пошли с нами! - скомандовал старший. Карпеко было интересно, чем же все закончится? Фронтовик, офицер, он не раз бывал в передрягах и не боялся ни ножей, ни пистолетов, все это он прошел на войне и научился чувствовать опасность спиной, лопатками, хребтом, корешками волос. Не боялся он и этих трех, наряженных в вельветовые куртки, в широкие брюки-клеш и кепочки-восьмиклинки, с челками, косо спущенными на лоб. Шли недолго - минут десять. Миновав два квартала, очутились в пустом дворе, освещенном слабенькой лампочкой, затем попали в другой двор, не освещенный ничем, потом в третий, а из третьего двора уже попали в коридор, который вел в уютную, хорошо протопленную полуподвальную квартиру, довольно богатую, с роскошным столом, за которым сидели двенадцать человек. Стол ломился: крабы, икра черная и икра красная, языки, балыки, копченое мясо, твердая, как железо, дорогая колбаса трех сортов, рулеты, колбаса вареная с мелким жиром, колбаса вареная с крупным жиром, колбаса вареная вообще без жира - все самое свежее, самое качественное. Напитки - также сортов двенадцати, по числу присутствующих. Во главе стола - спиной к двери - сидел молодой, с приятным лицом мужчина. Ему было лет тридцать, не больше, одет он был в превосходный костюм - сразу видно, заграничный. Когда мужчина обернулся, Карпеко увидел на лацкане пиджака золоченый "поплавок" - значок об окончании университета. Вперед выступил старший "боевой тройки": - Коська, мы привели к тебе человека, который написал нашу песню. Коська посмотрел на Карпеко с сочувствием и барственно приказал: - Пусть исполнит! - А гитара есть? - спросил Карпеко спокойно, ничему не удивляясь, - на таких "малинах" ему уже приходилось бывать. Он мог даже рассказать биографию мужчины с университетским значком. Значок у него был свой, не купленный, а честно заработанный, хотя есть много уркаганов и с купленными значками, иной идет, украсив себя аж тремя "поплавками", но за версту видно, какие "университеты" он окончил... Гостю дали гитару. Он прошелся пальцами по струнам, резко взял первый аккорд и запел. Исполнил все три куплета, не выделяя ни одного из них, и прихлопнул ладонью струны, как это делал в кино Яшка Пятачок. Наступила тишина. Коська удовлетворенно приподнял брови и скомандовал: - Дорогому гостю - стул! Сидели долго. Пили вино и коньяк, Карпеко читал стихи - причем серьезные, и они были с пониманием приняты и оценены: мужчина с университетским значком знал толк в поэзии. В половине третьего ночи Карпеко поднялся из-за стола, прижал руку к сердцу: пора, мол. Коська приказал: - Дорогого гостя - проводить до гостиницы! Когда прощались, старший, уже принимая поэта за своего, сказал на "ты": - Коська велел тебе сегодня с шести до семи вечера гулять по Дерибасовской! Карпеко, предвкушая продолжение истории, так и поступил - с шести до семи вечера честно дефилировал по Дерибасовской. Ровно в семь, минута в минуту, к нему подошел Коська, в изящном костюме белого цвета, в белых туфлях, с розой в петлице и университетским "поплавком", привинченным к лацкану, великосветски поклонился: - Привет! Теперь ты можешь ходить по Одессе в любое время дня и ночи, мы тебя показали! Больше никто никогда не останавливал Карпеко в Одессе и не предлагал "поднести" пиджак и часы.
Романченко Людмила
« Труд» № 176 22 августа 2005 г.

Язык любви

Язык любви!.. Язык безгласный,
Язык. Понятный лишь двоим,
Язык извечный и прекрасный –             
Он так Земле необходим!

Язык надежды и сомненья,
Где говорят одни глаза,
Где в молчаливости  - спасенье
И в молчаливости – гроза.

Где набегают чувства волны,
Играя краскою лица…
Язык любви – язык безмолвный,
Какому внемлют лишь сердца.
-----------------------

Памяти    
матери моей Е.Н.Карпеко

Ран невидимые шрамы
Мама!
Ты прости меня, мама,
что я опоздал к тебе,
что не мог ничего изменить я
в твоей судьбе…
Мама!
Глянем честно и прямо
этой правде нелёгкой в глаза:
это я
опускал бюллетени  «за»,
это я
когда полыхнула гроза,
поднял знаменем
имя его
и слеза
не чужая,
моя,
прожигала траурный мрамор…
Это правда, чистейшая правда,
мама!
Ты прости,
родная моя,
меня:
на голяшках грубых моих сапог
налипала грязь
фронтовых дорог,
я от мин и снарядов
ослеп и оглох!
Но клянусь:
сквозь эту стену огня
вёл меня
не придуманный нами бог. –
там.
За тысячью тысяч
чужих батарей,
За колючею проволокой лагерей
Угасала в глазах
м о и х  матерей
затаенная вера – мольба:
«Скорей»!»
Я спешил.
Я не смел уставать
ни на миг!
Сколько прорвано проволок
в годы похода…
Ах, как ноют порою
средь шрамов моих фронтовых
ран невидимые шрамы
от проволок
тридцать седьмого года!

******************************************************************

Публицистические раздумья поэта
Глазами сердца
Ты чудак!   Вон посмотри – червяк аж сквозь асфальт пробивается!  А я не хочу быть червяком. Даже таким пробойным.  Ишь ты … Кем же ты хочешь быть? Соколом? Орлом? Да нет … Просто человеком.
Из  разговора
Детство я своё проводил в деревне – меня и младшего братишку  ни на какие курорты не возили, а на всё лето отправляли к маминым родным  в д. Козловка. Однажды июльским утром я, карапуз, выполз на крыльцо, и мне в глаза ударил миллион маленьких радуг!  Ярко – ярко сияло солнце, а трава во дворе была осыпана крупными каплями росы, в которых солнце и сотворило этот праздник радуг. Я спросил у дяди Максима косившего неподалёку: «Что это?» Дядя любил нас, детей, по настоящему и не оскорблял снисходительностью. Он присел, посмотрел внимательно на капли росы и на полном серьёзе сказал: - Это пот земли. Она трудится…  Я смотрел на искрящееся многоцветье, ещё неосознанно радуясь открывающейся передо мной жизни…   Но радужность её длилась не долго. В один из вечеров тридцать седьмого года отец не вернулся с партсобрания, а ночью пришли с обыском.  Я не мог поверить:  мой отец  - враг народа? Мой отец  - активный участник революции, гражданской войны, коммунист с 1916 года – враг?!
Через какое -  то время мама получила письмо. На конверте не было обратного адреса. В нёй лежали две махорочные обёртки, исписанные карандашом. На одной было написано: « Доброму человеку, если такой найдётся, - отправьте по адресу…» И адрес. Нашёлся добрый человек, подобрал выброшенный из вагона пакетик, да обратный свой адрес побоялся по тем временам написать, так что поблагодарить было некого. Я не помню всего отцовского послания, но одна фраза врезалась в память: « Леночка! Об одном молю – чтобы дети не вырастали в злобе и ненависти». Вот о чём думал, о чём заботился коммунист, обречённый на смерть. И это стало заповедью, навсегда поселившейся в моём сердце. Правда, поначалу мне казалось, что жизнь кончилась. Но это только казалось. На самом деле жизнь шла и шла. Рядом были люди , которые по – прежнему могли шутить и смеяться, которые учились, работали, влюблялись…    И уже тогда стали появляться в моём блокноте такие строчки:                                         Но это "я"
В подушку плакал
А "мы"- работали тогда.

Впоследствии жизнь подсказала, что «мы» бывают разные…  и снова в блокноте появляются строчки:                                                                                   Кто же вот эти "мы"?
Тут и гадать не надо:
Мы - м-мы!м-мы! Стадо.

Я мог бы привести много примеров негативного характера,  но  сколько об этом уже сказано, а душа не лежит всё снова перелопачивать. А главное жизнь не баловала меня (преследование за «анкетные данные», война, ранения, инвалидность, арест и гибель матери), всё же больше встречалось на моём пути хороших людей, которые помогли сохранить в душе отцовскую заповедь. В 1944 году, после завершения одной операции, небольшой группе разведчиков довелось догонять свою часть, ушедшую на передний край. Погода была – хуже не придумаешь: лил беспрерывный дождь, на сапоги пудово налипала грязь, донимал неприятный ветер. Было уже довольно поздно, когда мы увидели огонёк, смутно мерцавший в лесу. В избушке лесника нас встретила, как нам показалась, не очень,  приветливо, хозяйка – пожилая женщина. Она нам бросила охапку сена и два рядна. Обессиленные вконец, мы рухнули на эту «постель», сбросив насквозь промокшее обмундирование, и мгновенно уснули. А утром возле каждого из нас лежали высушенные и выглаженные брюки, гимнастёрки и добела выстиранные портянки! ... Растроганные, мы прощались с хозяйкой, всю ночь занимавшейся стиркой и глажением. Я поблагодарил её, заметив, что встретила она нас суховато,  а тут такое сделала  … - эх милые, вздохнула она, - сколько вас тут прошло! Так рук хватает,  а сердце уже всё изошлось. А я подумал: именно потому,  что неиссякаемое  материнское сердце было у неё, потому и «рук хватало» …   После войны в Крыму,  мне довелось два года работать лаборантом в секторе археологии и истории Крымского филиала АН СССР. Руководителем моим был П.Н.Надинский,  занимавшийся историей поземельных отношений в Таврии.  Работать приходилось у него на дому. Так как у Павла Наумовича не было обеих ног, левой руки до плеча и кисти правой руки… Как – то,  роясь в шкафу в поисках нужного материала,  я наткнулся на книжку  «П.Н.Надинский Лев Толстой в Крыму». Я дивился этой, далёкой от тематики Надинского, работе, но Павел Наумович объяснил. Во время гражданской войны после  ликвидации какой – то банды,  он плыл со своим отрядом на пароходе по Амуру. И когда услышал, что в  кучке интеллигентов, находившихся на палубе, рассуждали о Толстом,  о непротивлении злу насилием,  Надинский ( а всё  его образование к тому времени было два класса приходской школы) сплюнул за борт и сказал:  - Всех бы вас с вашим Толстым  - за ноги  да и в воду б!..  А потом была работа и учёба, учёба и работа, он окончил Институт красной профессуры и ушёл в науку, поскольку в голодные годы дал себя знать очаг спонтанной гангрены, возникший в результате старого ранения. К моменту нашего знакомства он перенёс восемнадцать ампутаций. Но это уже был человек высокообразованный. Человек рядовой души на его месте просто подумал бы: «Ах, как я мог так сказать тогда о Толстом…» Надинский же собрал обширный материал и написал эту книгу. – Я этим извинился перед Львом Николаевичем, - объяснил он мне. Шли годы … и недавно я побывал на Гомельщине, в деревне Козловке, ныне уже совсем сросшейся с городским посёлком Паричи, где мне пришлось  оканчивать среднюю школу. Приехал не один – здесь встретились одноклассники, чтобы отметить полувековой юбилей своего выпуска. Собралось нас не много – война крепко прошлась по нашему поколению. Да и встретились мы четверо мужчин и три женщины  все седые перераненные. Трогательной была встреча, и всплакнули и посмеялись, вспоминая  пережитое…,   а я смотрел на них и думал: через какие круги ада пришлось им пройти на войне, какие крутые повороты жизни мотали их, а характеры не изменились – характеры настоящих людей! Вот они – Виктор Сверж, Коля Тризно, Миша Короткевич, Коля Федько, Анна Семенцова,  Матрёна Митрахович, Аня Пшеничная - фронтовая закалка и поныне сказывается в них.  Коля Федько, вернувшись после войны в Паричи, не узнал посёлка лежащего в руинах. Но он не стал ахать и охать,  а засучив рукава начал восстанавливать его. О,  сколько  домов  стоят,  на обновлённых улицах обустроенных его руками. Мишу Короткевича мы встретили на полях совхоза  «Паричи» - пока в столице депутаты полдня решали вынести из зала бюст Ленина или оставить Миша занимался пахотой…    Пришло мне письмо, пишет подруга детства,  Маргарита  Миненкова, что меня приглашают на встречу боевых друзей – женщин ветеранов Великой Отечественной войны…,  Маргарита, ныне заслуженный деятель культуры БССР,  с детских лет была влюблена в музыку. Отец её главный ветеринарный врач Паричского района, в одной из поездок увидел в конюшне обследуемого хозяйства коробку рояля и купил её. Приглашённый из города мастер отремонтировал рояль. Верой и правдой служил он своей хозяйке. Через много лет после войны  Сева  Мигай, земляк, искалеченный войной, но не сдавшийся судьбе и ставший журналистом, прислал ей номер районной газеты со статьёй о декабристе Пущине, который оказывается жил в Паричах и Маргарита  вспомнила позолоченную надпись под крышкой рояля.  М.И.Пущин, но тогда ей и в голову не пришло, что это тот Пущин – декабрист. Маргарита Сергеевна работает и сейчас,  она преподаёт в музыкальном училище и консерватории. Среди её  учеников  Игорь  Лученок,  Дмитрий Смольский, Сергей Кортес, народная артистка БССР Ирина Шикунова и другие.  Окинув мысленным взглядом  всё,  что вспомнилось, я ещё раз убедился, что есть настоящие люди на нашей земле,  не похожие на нынешних «смельчаков», которых много появилось в последнее время, наслаждающихся безнаказанностью.   «Свобода слова», «Свобода печати» …  и пошли мазать чёрным всё, что было до сегодняшнего дня, а некоторые уже мажут и сегодняшний день, пользуясь теми промашками, какие бывают в каждом новом деле. Слов нет,  за спиной остались годы затянутые мраком тюремных ночей, рёвом автомобильных моторов,  заглушавших залпы расстрелов, и многое другое. Но ведь был и искренний энтузиазм строек, была беззаветная храбрость в боях за Родину! И когда нас, фронтовиков, называют «дураками, подставлявшими лоб под пули»,    я  не могу это спокойно слушать! Нет, мы защищали не чинуш, сидящих в высоких креслах  – защищали землю на которой мы родились:  землю  в которой лежат наши отцы и матери, деды и прадеды; землю, которой преданы всем сердцем и на которую смотрим глазами сердца!   

Статья написана в январе 1991 года
Здесь приводится с сокращениями.                                                                                   
-------------------------------------- 
*     *       *
Детство
Фаине

На свете не такой науки,
Чтоб хоть на миг вернуть его,
Чтоб материнской ласки руки
Коснулись сердца моего

Оно глядит из дали дальней
Глазами чёрными войны,
Белеет койкой госпитальной –
Не знать бы этой белизны!

Но от неё куда мне деться!
Она белеет на висках.
Несостоявшшееся детство
Мне не вернуть уже никак.

Мы трудно жили и по горло
Хватили всяческой беды…
Но ты пришла  - и сразу стёрла
Неизгладимые следы!

Пришла, весеннестью упрямой
Моё наполнив бытиё…
И шрамы есть и нету шрамов.
Есть седина и нет её.
----------------------

Лесная сказка
Дочери Верочке

Днём в лесу живут цветы и птицы.
Ночью страхи  в нём живут и тайны
Час рассвета – он не долго длится,
Но какой тот час необычайный!

В час рассвета умирают страхи
Тайны чуть приподнимают маски.
Трели первые выводят птахи,
И рождаются лесные сказки
.
В этих сказках тонкая лозинка,
Наклонясь,  колдует над водою
И на листьях каждая росинка
Светится таинственной звездою.

Словно ночь перед дневным светилом
Прослезилась в покоянье позднем
И, уйдя, случайно обронила
Маленькие – маленькие звёзды.
-------------------------------------

Память детства

О, как отчётливы бывают
При лунном свете облака!
Как тихо бакены качает
Вся в блёстках чёрная река!

Ты слышишь шорохи ночные,
Под ивой лёжа на спине…
И вдруг откроешь, как впервые,
Звезду в бездонной вышине.

Она сверкнёт, как откровенье,
Тебя тревожа и маня,
Земные звуки и движенья
На время как бы отстраня:

И волн ленивых переливы
И лёгий лепет ивняка. –
Не потому, что так красива,
А потому, что далека…

Попробуй снова стань мальчонкой,
Вглядись, прищурившись, в зенит,
И тонкий лучик – тонкий-тонкий –
Тебя с звездой соединит.
------------------------------------

С.С.

Иссиня - синий день
И синих волн прохлада.
Вершин зубчатых тень
И облаков громада.

И в синеве густой.
Где облака витали, -
Твой профиль золотой,
Как будто на медали.

Казалось мне: люблю
Тебя уже веками
И этот день врублю
Я в память, словно в камень!

Но, рушась тяжело,
Стирает камни море…
О, сколько лет прошло
И в радости и в горе!

О, сколько лет – не счесть,
Как я ушёл отсюда!..
И вот я снова здесь.
Так совершилось чудо!

И, синевою всклень,
Заполнив неба чашу,
Иссиня – синий день
Вернул мне день вчерашний!

И в синеве густой,
Где облака витали, -
Твой профиль золотой,
Как будто на медали,
И та же моря даль,
И облаков громада…

И только та медаль –
Уж не моя награда!
------------------

*    *    *
Тамаре
…Вот мы опять
сидим вдвоём с тобой.
Когда бы знать,
что может
быть такое:
мир в наших душах
и покой…
А боль  -
там,
глубоко,
на самом дне покоя.

В твоей причёске
нити седины…
Ну, что ж,
мы ничего не забываем –
мы только
ран заживших не вскрываем,
нелёгким грузом лет
умудрёны.
С тех дней,
когда
была душа в крови,
мы постигали
средь житейских буден,
как близок путь
от дружбы
до любви,
а к дружбе
от любви –
далёк и труден!
------------------------

Её глаза –
Озёра голубые.
Беды не чая,
В них я заглянул
И сразу в двух
Озёрах утонул!..

В любви
Возможны
случаи любые

--------------------

Жил да был цветок такой –
Звать «Иван- да- Марья».
Глаз у Марьи голубой,
У Ивана карий.

Но неровен жизни ток –
Разглядишь едва ли! –
Оторвался лепесток,
Что Иваном звали.

Ветерок унёс его –
Сладко в уши свищет:
«Ты  - к Фиалке, у кого
Пожирнее пища!

Над которою лопух
(То бишь дома крыша!)
Попросторнее для двух,
Да и рангом выше!»

Вот и сказочки итог,
В наши дни не странный:
На земле растёт цветок –
«Марья – без – Ивана».

Стебелёчек мой родной,
Не грусти!..Но всё же
Помни – корню под землёй
Тоже больно …Тоже…

*      *       * 
Ты думал, что любовь слепа?
Нет – сам ты был незрячим!
И у позорного столба
На углях горячих
Она стояла босиком,
Светла и терпелива,
И только плакала тайком
Под огненою гривой
И, умерев, вставала вновь
Из сплетен и обманов.
А ты расстреливал её
Из стопок и стаканов;
Пытал её ты как палач,
На плахе ожиданий...
К чему твой запоздалый плач?
Не будет оправданий!
Не будет. Сколько ни зови,
Ни ласки. Ни привета.
Ни слёз, ни счастья. Ни любви,
Ни звука. Ни ответа!