Продолжение
Это был Эрих Штретер -  хозяин какой-то мастерской, где им предстояло работать. Жестом он позвал их следовать за ним, вышел за ворота и повёл  по городским улицам.
Улицы были выложены мелким серым булыжником практически одного размера. Были они идеально ровные и чистые. Вдоль дороги -  здания и дома. Как ни странно, больших деревьев, как в центральной части их местечка, Лина  не увидела. Лишь кое-где на совершенно свободных от зданий участках стояли  аккуратно подстриженные цветущие кусты.
Вышли на улицу, которая, как поняла Лина, с интересом рассматривающая всё вокруг, была центральной, так как от неё и вправо, и влево отходили другие улицы. Кроме того, на всём её протяжении было расположено много  разных магазинчиков с красивыми витринами.
Скоро вышли к каналу. Ещё издали все увидели большое судно и уже не сводили с него глаз, так как шли как раз по направлению к нему. Оно двигалось довольно быстро, разрезая воду своим острым носом. От него в разные стороны расходились огромные круги, которые, уже отстав от судна и достигнув берега, начинали с шипением и пеной биться о твердь, постепенно  успокаиваясь и затихая по мере удаления судна. Через несколько минут раздались протяжные гудки, и началось интересное зрелище: видимый ещё издалека большой  мост через канал начал разделяться на две равные половины.                                                            
Они стали  медленно подниматься, разъединяясь, в разные стороны, давая проход приближающемуся судну. Потом обе части моста  также медленно соединились и опять стали единым целым. Лина ступила на этот мост с некоторой долей опаски: а вдруг он их всех не выдержит?
Мост как бы делил город на две части. Одна (они её уже прошли) была, наверное, главной: лицом города. А сейчас они приближались к другой, более простой и менее официальной и, конечно, не такой красивой и в какой-то мере кажущейся даже уродливой, когда взору идущих ещё издалека открылись  дощатые строения довольно мрачного и пугающего  вида, не вызывающие ничего, кроме тоски и уныния.
Когда подошли ближе, увидели довольно большую территорию, огороженную колючей проволокой и много однотипных бараков, которые вблизи оказались уж не такими мрачными, так как   после городских зданий и домов сравнивать их было уже  не с чем.   
Это был трудовой лагерь для пленных под названием Зандплатц. Разместили Линину группу в стоящем первым от ворот, достаточно длинном дощатом бараке, выкрашенном в зелёный цвет. В нём было четыре двери, одна за другой. В одну из этих дверей их и завели. Внутри барак был тоже выкрашен, но уже в светло-серый цвет. Сразу у входной двери -  коридорчик. Имелось два небольших окна, и с середины потолка свисала большая электрическая лампа.
Посреди помещения, по сути -  казармы, стоял дощатый стол с такими же лавками и недалеко от него – « буржуйка». Ближе к стенам располагались семь двухэтажных нар и ещё три, но уже без верхней части.

71
На нарах лежали тоненький, набитый соломой матрас, маленькая  подушечка из мешковины и тёмное байковое одеяло. Между нарами было достаточно свободного места для двоих-троих человек одновременно.
Группа, в которую вошли Лина с мамой, насчитывала семнадцать человек, среди которых было восемь взрослых и  девять детей.
Ещё в поезде они познакомились с женщиной из их местечка Соней Менц с двумя дочками, с которыми коротали долгий путь и всегда держались вместе и составили группу ещё на бирже. И уже в лагере к ним присоединились тоже паричане: Новик Ксения с дочерью Зиной  Лининых лет и другой, уже взрослой, имеющей свою трёхлетнюю дочурку по имени Оксана; и была ещё одна  женщина, Ванда, с сыном десяти лет.
Ещё с ними была старая бабушка-украинка и семья с Западной Украины: муж с женой, два сына лет шести-семи и грудной ребёнок. Мужчина привлёк к себе внимание всех, так как было непонятно, как он мог оказаться, этакий здоровяк, среди женщин и детей. Но так было.
На следующий день велели снять с груди нашивки с номерами  и выдали лоскуты  с немецким словом OST, написанным белыми буквами на голубом фоне.
За пару дней Лина успела изучить всё, что окружало их барак во дворе. С левой стороны находился точно такой же. Напротив – ещё один барак, где жили пленные из других стран.  В основном это были поляки и французы, и  тоже – женщины, старики и дети.                                        
За Лининым бараком стояли ещё шесть. С правой стороны их барака находились ещё несколько. В одном из них были кухня и помещение для санобработки одежды. Далее шло жильё для основного лагерного персонала: старшего и младшего лагерфюреров, переводчицы, водителя, лагерного врача.
Ещё был один небольшой барак, выкрашенный в светло-жёлтый цвет, который отличался от всех остальных. На окнах висели занавески, а на подоконниках  стояли горшки с цветами. Барак или, вернее сказать, дом имел два отдельных входа, и там жили две семьи. Кто это были, так и осталось тайной до самого конца, но два мальчугана из этого дома всегда были одеты  в форму гитлерюгенд.
Все обязательные ежедневные построения проводил младший лагерфюрер, одетый в военную форму чёрного цвета. Старший лагерфюрер носил форму защитного цвета и появлялся перед всеми лишь по особо важным случаям.
Всегда присутствовала русская переводчица. Здесь в лагере работал её муж. Он был водителем легковой машины и возил начальство.
Подобных   лагерей на германской территории было немало. Были и другие, которые стали настоящими  фабриками смерти, где проводили различного рода эксперименты и даже выпускали товары на основе человеческого материала. Это был настоящий ад на земле. Пленным Зандплатц пока везло.
Неопределённое и тревожащее в течение длительного времени будущее стало, наконец, настоящим и определённым. С одной стороны, оно принесло какое-то чувство облегчения от мысли, что все живы и вместе.

72
С другой, эта определённость обострила состояние обречённости от осознания того, что их превратили в рабов, и они будут таковыми до конца своей жизни и уже никогда не вернутся на родину, которая теперь казалась такой далёкой и безвозвратно утерянной. И была ли она вообще? Всё, что было раньше, казалось сказочным сном. А потом они проснулись…
Разум отказывался понимать случившееся. Они – рабы. Без имени. Без прошлого. Без будущего. С этим трудно было смириться. Часто состояние обречённости сменялось приступами дикой ностальгии.
Потянулись однообразные, отупляющие ум и душу дни.
Лина с мамой и тётя Соня со своими дочерьми работали вместе в цехе, где в металлические коробки, по форме и размерам напоминающие коробки из-под обуви, ввинчивали какие-то пластинки из другого, уже не металлического материала, предварительно сделав в них отверстия с помощью электродрели и вставив разноцветные провода.
Окон в помещении не было, оно освещалось одной большой лампой, и немного света прибавляла наполовину стеклянная дверь, ведущая в цех из коридора с большим окном. В коридоре находилась небольшая прихожая, кабинет хозяина этой фирмы, туалет и комната с инвентарём для уборщицы.
В семь часов утра в лагерном  бараке раздавалась громкая команда:         
- Ауфштеен!                                                                                                       
Все всегда испуганно вскакивали и, быстро построившись, отправлялись к кухне, где в выданные им солдатские котелки плескали горькую чёрного цвета тёплую жидкость: эрзац-кофе. Выпивали тут же и шли на работу. Брели в полудрёме, без конца спотыкаясь. Всё вокруг казалось каким-то нереальным, точно театральные декорации. Иногда хотелось упасть замертво и уже не вставать – такая была слабость во всём теле.  Сил хватало лишь на то, чтобы едва - едва шаркать почти не идущими  ногами.
В двенадцать часов, уже в мастерской, мастер посылал кого-нибудь за обедом в лагерь, где наливали полведра жидкого брюквенного супа на пятерых и выдавали по двести граммов сырой, безвкусной массы, называемой хлебом.
Лина тоже несколько раз ходила  за обедом. Ей нравилось хоть на какое-то время побыть свободной и не заниматься нудными проводками в мастерской. Иногда ей помогали взрослые, идущие в том же направлении. Они несли ведро, а она хлеб. Для маленькой девочки ведро было большим и тяжёлым, и ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы оно не касалось земли. Другая рука была занята хлебом.
Однажды она споткнулась и упала. Ведро опрокинулось, и почти всё его  содержимое вылилось. Лина стояла над ведром и горько плакала: она оставила всех голодными до завтрашнего  обеда. Как она придёт к людям? Что скажет? К ней подошла страшно худая, просто тень,  высокая девочка. Она молча наклонила своё ведро и отлила из него немного такой же баланды. К ней присоединились проходящие мимо с такими же ношами ещё две женщины с лагерными номерами на одежде. Лина всю дорогу не могла успокоиться, неся облегчённую наполовину ёмкость.

73 
И больше за едой  она уже не ходила. 
После обеда продолжали работать до пяти часов вечера, потом возвращались в лагерь. Шли свободно, уже без сопровождения. К шести часам  все должны быть  в лагере. Опаздывать было нельзя.
На ужин плескали черпак всё того же  чёрного, горького, но уже холодного, эрзац-кофе. С тем и ложились спать. Истощённые, голодные и уставшие, засыпали быстро. Ночь  не приносила облегчения, и утром вставали, как и ложились, без сил.
Шли по булыжным мостовым на работу и потом в лагерь в выданной с первого дня   соломенной обуви в любую погоду и в той же одежде, в которой они покинули свой дом и которая к этому моменту заметно поистрепалась. Когда колючие соломенные тапки изрядно поистоптались и вскоре совсем  разлетелись, и ходить  в них было уже просто невозможно, начали обматывать ноги тряпками, что было ещё хуже.
Когда наступили холода, выдали деревянные башмаки, «шульцгольфы», к которым Лина никак не могла привыкнуть и каждый раз до крови стирала ноги. Она пробовала засунуть тряпочки между стёртыми поверхностями на коже и деревяшками, но это помогало мало. Порой боль невозможно было терпеть, и ей приходилось останавливаться, чтобы сделать небольшую передышку.                                                                                                                                                                                                          
Но это только усугубляло положение, потому что потом нужно было  бежать, чтобы догнать остальных, и получать грозные окрики сопровождающего. Дорога до мастерской превращалась в непереносимую пытку, которая, казалось, никогда не кончится. Когда терпеть уже больше не было мочи, она снимала эти  ужасные колодки и шла какое-то время босиком по холодной, мокрой мостовой.
Обратная дорога в лагерь была легче: не надо было подстраиваться под всех (возвращались без сопровождения) и можно было останавливаться сколько угодно, чтобы дать передышку заходящемуся от нестерпимой боли сердцу. Она старалась прижаться, снимая поочерёдно деревянные оковы, к стене дома, ограде, дереву или другой опоре.
У Лины была своя, короткая, дорога в лагерь. И каждый раз в одно и то же время она проходила мимо подъезда одного из домов, из которого в это же самое время появлялись две пожилые немки. Они всегда  приостанавливались и молча  смотрели на неё сверху вниз, а потом продолжали свой путь. Две  чужие женщины в шляпках и перчатках. Они были из другого, непонятного мира, который был ей чужд и враждебен и для которого она была изгоем и, наверное, тоже врагом.
Однажды, остановившись перед ней в очередной раз, одна из женщин протянула ей свёрток. Лина, прижав его к груди, поблагодарила и долго стояла, глядя им вслед, размышляя о том, что могли бы ей дать эти две чужие женщины из этого чужого города чужой, непонятной им страны... Разве они могли понять её, чужую девочку из далёкого, непонятного им чужого мира?
Она дошла до укромного уголка и осторожно развернула пакет. Где-то в глубине души она подозревала, что это что-то съестное.

74
Она уже сглотнула слюну, почувствовав бурление в животе, но ничего подобного там не оказалось, и она  почувствовала  разочарование, которое, впрочем, быстро прошло, так как она увидела там… ботинки! Настоящие кожаные ботинки! О, Боже! И ещё – платье, тёплое фланелевое платье с длинными рукавами и карманами. Оно тоже было, как нельзя, кстати.
Оглянувшись по сторонам, она хотела тут же сменить свою  одежду, но отличительный знак ОST на старом  платье остановил её. Нельзя! Он  должен быть на ней. Поэтому своё новое платье она вместе с деревянными колодками завернула опять в пакет. А ботинки обула и с удовольствием прошлась в них туда-сюда. Были они поношенные и потому оказались очень мягкие и лёгкие. Даже ещё не зажившие, стёртые в кровь косточки уже не причиняли такой сильной боли как раньше. Кончились её ежедневные нестерпимые страдания! О! как угадали эти две добрые женщины сделать для неё то, о чём она  не могла даже  мечтать! Как только она увидит их в следующий раз, она обязательно  поблагодарит их  ещё. Ведь то «данке» она  пробормотала очень тихо, и женщины могли не расслышать!
Мама, конечно, сразу заметила ботиночки на ногах дочери  и внимательно выслушала её рассказ, перешивая лоскут  со старого платья на новое, которое, конечно, на самом деле  не было новым, но от этого не делалось хуже.                                                                                                                   
- Мир не без добрых людей, - тихо говорила она. – Они есть везде. Даже в этой вражьей стране. Бог не оставит нас. Он посылает нам испытания, чтобы укрепить наш дух и веру. Но он и помнит о нас…
И она начала свою обычную вечернюю молитву, в которой просила простить всех их  за  грехи их, защитить и спасти их  грешные души:
…ВАСИЛИЯ…МИХАИЛА…ОЛЕГА…ЛЕОНИДА…АНГЕЛИНЫ…КЛАВДИИ…
Дни тянулись, похожие один на другой. Неделя казалась нескончаемой. Девять часов монотонной  работы без перерыва наравне со взрослыми просто выматывали детей. Затылок, спина были постоянно скованы, пальчики гудели и дрожали, ноги тоже, глаза уставали и закрывались сами собой, и приходилось постоянно бороться со сном. Зубы всегда были стиснуты. В постоянном напряжении было всё тело. День тянулся бесконечно долго ещё и потому, что во время работы нельзя было говорить, и все молчали, выполняя свои рабочие операции. Лине казалось, что так можно просто сойти с ума или потерять дар речи. Часто она выговаривалась мысленно.
Иногда небольшое разнообразие вносили время от времени появляющиеся на короткий срок новые лица. Из разговора взрослых она поняла, что скорей всего это провинившиеся из основного цеха фирмы. Работа в таких плохих условиях, как в их филиале, была для них, наверное, своего рода наказанием.
Сначала к ним пришла молодая немка. Она пробыла несколько недель. Она всегда молчала и лишь изредка перекидывалась несколькими словами с Линой и её мамой. Может быть, потому, что мама немного понимала по-немецки. Мама даже однажды заходила к ней домой. После её ухода вскоре появилась новая воспитуемая  –  тоже молодая.

75
Она совсем ни с кем не разговаривала и только и знала, что смотрелась в зеркальце и пудрилась. Зачем так часто, думала Лина, ведь здесь темно, и никто её не видит. На обед она обычно ела белый хлеб, намазанный маслом или маргарином – не понять. Вскоре она так же неожиданно исчезла, как и появилась.
И опять потянулись дни-близнецы. Тётя Соня была очень необщительным человеком и всегда молчала и на работе, и по дороге, и в лагере. Только шумно дышит и сопит. Высокая, плотно сбитая, в очках, она была сама по себе. Она даже ходила как-то под стать своему характеру: задерёт голову и движется как танк напролом, никого и ничего не замечая. Чужая душа – потёмки, говорят. Конечно, она жила своей внутренней жизнью, в которую не хотела никого впускать. Возможно, она была такой и раньше. А может, такой стала теперь, выражая таким образом презрение и неприятие всего окружающего, принадлежащего врагу. Иду и в упор ничего не вижу и главное – не хочу видеть!
Все с нетерпением ожидали воскресенья. Это был выходной день, и никто не работал.                                                                                                         
К обычному утреннему и вечернему эрзац-кофе добавлялся ещё и воскресный обед. Он состоял из четырёх водянистых картофелин средней величины в мундире, к ним – протухшая мясная подливка, черпак маринованной свёклы и кусочек уже позеленевшего, скользкого, с резким запахом сыра. Весь этот набор старались растянуть до ужина, ко времени которого все эти запахи резко усиливались. Кто-то, зная, во что превратится этот «обед» к вечеру, предпочитал съедать его сразу.
Каждую субботу в мастерской появлялся сам хозяин. Это был день выдачи зарплаты за неделю. Всем  выдавалось по одной марке. В воскресенье   разрешали выходить  в город. Некоторые взрослые и дети ходили, чтобы попробовать раздобыть хоть немного съестного. Линина мама никогда этого не делала. И девочка взяла эту обязанность на себя: ребёнку было делать это, естественно, проще. Зачем упускать такую возможность, если разрешали отлучаться до шести часов вечера? Было бы грешно этим не воспользоваться.
В воскресенье вставали не в семь часов утра, а в восемь. После завтрака, получив разрешение, она отправлялась в город, крепко зажав в кулачке две марки.
Маленькая девочка, не зная языка, одна, на авось шла через чужой, не известный ей город, где её могли поджидать всякие неожиданные, не всегда приятные и понятные ситуации, а то и опасности. Но это её не пугало и не останавливало. Она просто не задумывалась об этом: она хотела жить и не дать умереть с голоду своей маме. Иногда она добиралась до самых окраин, где находились частные дома, совершенно одинаковые, с красными черепичными крышами, живой изгородью и калиткой, обвитой густой зеленью с маленькими розочками, чаще всего -  красного цвета. А  стены  некоторых домов густым зелёным ковром укрывали ползущие по ним растения с крупными листьями. Во всех дворах и садах сочно зеленела ровно подстриженная трава.                                                                                         76
Кое-где из этой изумрудной зелени торчали весёлые красочные фигурки гномиков. Ровные дорожки были  выложены плитками. Всё было чисто и красиво и напоминало странички с картинками из довоенных книжек со сказками, которые она брала в библиотеке. Перед домом обычно был сад с фруктовыми деревьями и никаких грядок. Они находились где-то в стороне, не на виду. Но иногда их можно было рассмотреть. Были они всегда низкие и очень ровненькие. И чистенькие -  ни травинки. Там же произрастали и ягодные кустарники.
Лине нравились эти красочные, тихие и спокойные места. К тому же она понимала, что здесь можно купить что-то из овощей или фруктов дешевле, чем в самом городе.
Она робко подходила к калитке и осторожно нажимала на звонок. Та обычно  открывалась через несколько минут, и перед ней появлялась  хозяйка. Немки были всегда ухожены и тоже похожи на сказочных персонажей: красиво уложенные волосы, поверх платья обязательно передник, почти полностью прикрывающий его, только без рукавов, красиво отороченный рюшками, и с карманами.                                        
У немок всегда были строгие лица. Иногда от внимательного цепкого взгляда по спине и рукам пробегал предательский лёгкий холодок, который заставлял собраться и достойно приготовиться к любому исходу.
- Гутен таг, фрау…ихь гебен гельд, - начинала Лина, собирая вместе известные ей слова – ихь кауфен эпфель…
Не зная, поняли ли её, она тут же уточняла сказанное, пальцем указывая на лежащие на земле яблоки или груши и молча протягивала худенькую руку с деньгами на раскрытой ладошке и терпеливо ждала ответного действия. Кто-то забирал деньги и уходил, появляясь вскоре с парой-другой яблок. И это была удача. Лина говорила « данке », «данке шён » и складывала принесённое в маленькую торбочку, сшитую мамой по её просьбе.
А иногда бывали случаи, когда хозяева молча уходили, оставив калитку открытой, и вскоре возвращались с чем-нибудь и протягивали это ей, отказываясь брать деньги.
Нередко встречались и такие, которые захлопывали калитку перед маленькой попрошайкой с протянутой рукой и, брезгливо поморщившись, сердито выговаривали коротенькое слово « вэк».
Дорога на окраину была неблизкой, а выгода чаще всего незначительной, и Лина бывала там очень редко, да и то –  только в момент созревания урожая.
Когда деньги оставались, девочка тратила свою марку на себя. Часто она заходила в закусочную, где за очень высокими круглыми столиками стояли люди, чаще всего это были мужчины. Они обычно пили пиво и ели маленькие колбаски с зелёным горошком. Мама потом  объяснила, что это сосиски.
Девочка подходила к прилавку, протягивала свою марку, и ей подавали в красивой большой чаше с ручкой мутный бульон, впитавший в себя вкус и  запах сосисок. Она отходила к окну и медленно выпивала его. Будучи очень тёплым или горячим, он согревал и взбадривал.

77
А однажды она ела самый настоящий хлеб!                                                                                                                   
Его ей протянула на улице пожилая немка в булочной напротив закусочной.   Отломив половинку  для мамы и спрятав её в свой маленький тряпочный мешочек, она, вдыхая хлебный аромат, медленно жевала, растягивая удовольствие, и  плакала…  Она долго не могла справиться с сотрясающими её худенькое тельце судорогами и застрявшим тугим хлебным комом в пересохшем горле. Уже темнело, и нужно было торопиться в лагерь, но у неё не было сил встать. И если бы не мама, она так и сидела бы на этой  холодной чужой  земле под этим огромным, тоже чужим и безучастным деревом, маленькое беззащитное существо, вырванное войной с родной почвы и  заброшенное не просто в чужой, но враждебный  мир. Когда-то она обливалась слезами над несчастной судьбой маленькой бедной девочки, жившей где-то здесь, в германском городе, пытающейся согреться на тёмной улице  перед роскошным домом с залитыми светом окнами в морозную рождественскую ночь сжигаемыми ею спичками… Но сейчас она, такая же несчастная рядом с чужими домами со светящимися теплом окнами, даже не вспомнила о ней. 
Она плакала не от жалости к себе, а от чего-то гораздо  большего: этот тёплый мягкий ломоть хлеба вдруг так остро напомнил ей родное местечко, милую хатку и самых близких и дорогих сердцу людей.
Другой раз ей дали  талон на хлеб две пожилые немки, которых она часто встречала по дороге в лагерь. И она побежала в знакомую уже булочную, хозяином которой был пожилой немец. Он был улыбчивым и общительным человеком. Узнав имя девочки, он всегда  весело восклицал:
- О! Лина! Вас вильст ду, айн хюбшес кинд?
И однажды  вместо хлеба он подал ей на кружевной бумажке что-то мягкое   в виде розочки, необычайно красивое и вкусно пахнущее. Лина лизнула и зажмурилась от удовольствия. В жизни она не ела ничего подобного и даже не знала, как это называется. Всю дорогу до лагеря она слизывала по чуть-чуть, с перерывами, чтобы растянуть неожиданно свалившееся на неё сладкое чудо. 
Иногда она бегала на железнодорожную станцию к вагонам, из которых военнопленные выгружали овощи и фрукты. Внимательно следя за выгрузкой, ждала, когда ей   что-нибудь бросят, а чаще подбирала то, что уронят, если немцы-охранники, махая перед её лицом автоматом, не прогоняли её раньше, чем это «что-то» упадёт.
Был у неё ещё один промысел. Каждый раз, находясь в городе, она подбирала окурки, складывая их в маленький  узелок, а потом бежала в речной порт, где советские военнопленные выгружали с баржи мешки с мукой и несли их к грузовым машинам. Здесь была охрана из немецких солдат с автоматами и овчарками. Она вертелась между ними, переходя с места на место, и, выждав удобный момент, быстро перебрасывала свой узелок через борт баржи, которая стояла впритык к берегу. Потом с волнением  ждала момента, когда ей также незаметно возвращали его, но уже наполненного мучной пыльцой, которую пленные соскребали со стенок и дна баржи.

78
В лагере из этой мучки, перебрав её, мама варила затируху.                         
Конечно, будучи чаще всего без соли, она была совершенно безвкусной, но всё-таки не вонючей в отличие от обычной лагерной еды.
Так маленькая советская девочка выживала на чужой земле и мечтала когда-нибудь вернуться на родину. Вместе с мамой. Поэтому и не сидела сложа руки. Она искала – и находила. Она как умела сражалась за жизнь. И свою, и мамину. После того, что она видела в первые годы войны в родном местечке, она уже ничего не боялась.И ещё она поняла, что все люди похожи: они одинаково чувствуют боль, голод, радость и другие самые обычные человеческие чувства. И нужно просто  стараться понять друг друга. Как, наверное, это сделал немецкий врач, квартиру которого каким-то непостижимым образом нашла мама и привела туда её, страдающую от зубной боли уже не один день. Дантист, имеющий частную практику, сделал это совсем бескорыстно. Почему-то им  везло на хороших людей. Даже здесь.
Вот и бродила она по чужой земле в поисках добра и сочувствия с верой и надеждой и с огромной мечтой вернуться на родину. Эти её воскресные походы в город были хоть и крохотной, но всё-таки добавкой к обычной лагерной еде.
С пропитанием стало чуточку получше ещё и потому, что у мамы появилась дополнительная работа, которая хоть как-то  подкармливала её. К тому же, вносила какое-то разнообразие и давала, пусть хоть и на короткое время, относительную свободу.
Произошло это следующим образом. Как-то Клава, идя через город  после работы в лагерь, познакомилась с немкой по имени Мина. Это была пожилая женщина с красиво уложенными седыми волосами и грустными глазами. Она заговорила первой и, спустя какое-то время, сумела выхлопотать разрешение, по которому Клава после основной работы должна была заходить к ней на час-другой поработать  и к восьми часам вечера возвращаться в лагерь.
Супружеская пара Мина и Иосиф Шрам жили в двухэтажном доме. Жили они вдвоём. Их дочь училась на балерину в Берлине, а сын погиб в Сталинграде. В те дни весь город был  в приспущенных траурных флагах, и это радовало маму с Линой и укрепляло веру и надежду. Но опухшее заплаканное лицо доброй фрау Шрам, показывающей им траурную фотографию сына, вызывало искреннее сочувствие.
На первом этаже дома они держали мастерскую по ремонту дамских шляп и кукол. И шляпы, и куклы, в основном пупсы, поступали в таком жалком виде, что проще было бы выбросить их на помойку, но старики делали из них просто чудо. Иногда приносили  богатые  и очень красивые куклы, которые требовали сложного ремонта и  кропотливой работы, чтобы восстановить их первоначальный вид. Да и довольно истрёпанные женские шляпы совершенно неожиданно для их изумлённых владельцев приобретали свои прежние формы и цвет. Эта работа требовала изрядного мастерства. Было интересно наблюдать, как оторванные любознательными детками головы,
руки, ноги, изуродованные кукольные тела с вмятинами и царапинами постепенно превращались в совсем новые создания.

79
Глядя на них, Лина грустно вздыхала: вот бы ей такую интересную работу вместо её разноцветных проводов, от которых рябит в глазах и неизвестно что получается в конце.  
Мама убирала эту мастерскую и  дом, стирала, гладила и делала любую другую работу, которую ей выделяли. За это её кормили, но выносить еду из дома не разрешали, хотя и знали о дочери, так как она по пути в лагерь после работы в мастерской  иногда заходила, чтобы помочь маме или подождать её в укромном уголке, если её помощь не требовалась. Девочке  обычно ничего съестного не предлагалось. Но один раз хозяйка мастерской угостила ожидающую Лину чем-то сладким, похожим на халву. Это была маленькая щепотка на крохотном блюдце. Другой раз это было несколько кусочков отварной картошки, политой каким-то кислым  маринадом.
Когда Клавдия приходила, хозяйка сразу вела её в небольшую  кухоньку.
Перед началом работы она обычно предлагала Клаве  маленькую чашечку кофе и небольшой кусочек хлеба, а уже перед уходом кормила чем-нибудь более существенным: ставила перед ней небольшую тарелку с супом. К нему прилагался очень тоненький кусочек хлеба. Еда и слёзы  застревали в горле  при мысли о голодной дочери.
Мина была спокойной и доброй женщиной и иногда предлагала даже помыться. А однажды в день рождения, о котором хозяйка дома как-то спросила у Клавы, она разрешила ей не работать и завела её в комнату, где на плечиках в шкафу висели платья, а внизу стояли туфли. Поздравив молчаливо стоящую перед ней женщину, она выбрала для неё платье и туфли, а потом повела на кухню, поставила угощение и села вместе с ней за стол. Тогда Клава и осмелилась попросить разрешения оставить немного предложенной ей еды для дочери. Фрау Шрам не возражала.
Другой раз, в рождество, мама  смогла принести Лине кусочек курицы и пудинга.
Однажды Лина даже побывала в самой мастерской  и была просто потрясена при виде разнообразных женских шляп  и восхитительных кукол. В жизни она не видела таких красоток. Это были настоящие маленькие дамы в длинных пышных платьях с очаровательными шляпками на головках, украшенных изумительными локонами. Блондинки, брюнетки, золотоволосые… Личики их были настолько сказочно красивы, что невозможно было отвести взгляд: круглые глазки, голубые, карие, чёрные, с большими густыми ресницами, точёные носики и алые пухленькие губки. Боже мой! Такой красоты девочка даже  представить не могла. До этого она знала только две куклы: свою, сшитую из тряпок с нарисованным карандашами лицом, и увиденную роскошную куклу в книжке о маленькой девочке Козетте. «Неужели бывают  такие красивые куклы?» - подумала она тогда. Но то был чёрно-белый рисунок. Эти же изящные маленькие фрейлины и их красочные наряды ослепили её. Она стояла перед ними очарованная, и маме с трудом удалось отвлечь её и увести из этого сказочного мира. Несколько дней увиденное не покидало её воображения,  и куклы стояли перед ней как живые.                                                                   80

Продолжение   здесь