Продолжение

С другой – твёрдая уверенность в том, что всё произошедшее закончится так же быстро, как и началось: Красная Армия отбросит врага за свои границы.                     
Но были вопросы, которые острыми осколками застряли  в воспалённом мозге и сердце каждого: почему? ну почему они долетели до их далёкого от границы местечка? Что случилось там, на границе? почему молчит Сталин? Ответов на эти вопросы не было. Однако оптимистическая вера в свою армию, Сталина, партию  и их силу рассеивала все появляющиеся сомнения, и миллионы людей от мальца до старца, равно как от девчат до женщин, штурмовали здания военкоматов. Все рвались погнать врага с родной земли.
БРАТЬЯ.
Братья тоже хотели на фронт. Но ушёл только Михаил – ему было восемнадцать. Олегу – шестнадцать. Леониду – четырнадцать.
Летом сорок первого Миша был дома в Паричах на каникулах. Он учился в ФЗО в украинском городе Мариуполе на сварщика, куда  после седьмого класса сбежал со своим двоюродным братом и несколькими друзьям вопреки воле родителей, которые хотели, чтобы он продолжал учиться в местечке. Он исчез в августе тридцать седьмого, никому ничего не сказав.                      
В семье все переживали, но в то тревожное время побоялись заявить и искать: не сделать бы хуже. И даже, наоборот, скрывали от всех посторонних это исчезновение. Так и жили с тревогой и надеждой пару недель, пока не пришло письмо, в котором Миша просил у родителей прощение за своё такое дерзкое поведение и рассказывал, как он устроился  и как был всем доволен: живёт в общежитии, одели – обули, три раза в день кормят. В общем, не жалеет, только скучает по дому и местечку. Вся семья вздохнула с облегчением и порадовалась за сына и брата.
На второй день после объявления войны Миша уехал из Парич в Мариуполь и ушёл на фронт.
Провоевал он все четыре года и был ранен в конце войны. Родные разыскали его уже в 1946 году в госпитале в далёком сибирском городе Бийске Алтайского края. Когда после госпиталя он приехал в отпуск к родным в Паричи, он рассказал об одном эпизоде из своей фронтовой жизни.
…Это случилось, когда Красная Армия  гнала фашистов уже с белорусской земли. Однажды Мишина рота остановилась на ночлег в одной деревеньке. Он с товарищами разместился в хате пожилой одинокой женщины. В один из дней в  открывшуюся дверь крикнули:
- Липский, в караул!
Миша встал и поспешил сменить товарища на боевом посту. Он, конечно же, не мог заметить, как их хозяйка, услышав этот призыв, быстро взглянула на него, прищурившись, точно вспоминая что-то. А когда он вернулся после дежурства, она подошла к нему и спросила:
- Липский? А батьку твоего как зовут?
- Василий. А что?
- Ах!- воскликнула она, всплеснув руками.

31
- Да у меня тогда тоже наши солдатики на постое были. Слухай, хлопчик мой дорогой! И чего только не бывает на белом свете! -  Она опять всплеснула руками и, подойдя ближе, обняла его за плечи. – Батька твой ведь здесь тоже был! Бывает же такое! Сразу и не поверишь – так совпало. Судьба…                             
Это было в сорок первом. Тогда наши-то отступали. Я хорошо запомнила его: высокий такой, красивый, с усами… ну вылитый Чапаев…Как сейчас перед глазами стоит. Он всё мне про семью свою рассказывал. Уж очень горевал о доченьке своей. Маленькая ещё, говорил, только в школу пошла.
Совсем, говорил, дитя малое, что с ней будет? Сильно горевал за всех вас.
Отец ведь. За себя не жаловался. А работа у него – не дай Бог – какая тяжкая была… - скорбно покачала головой женщина и продолжила с искренним сочувствием,- служил он в похоронном отряде или как там его называли? Ох-ох-ох… это ж такой груз и для тела, и для души…Думаю, надорвал он и то, и другое. Тогда и день, и ночь шёл ох! и страшный бой…досталось им всем, горемычным. Крепко досталось… Сколько головушек наших полегло! Не сосчитать! Где уж тут успеть подобрать всех? С рассветом начали отступать… Тебя как звать-то?
- Михаил.
- Михаил Васильевич Липский, значит. Послухай, сынок. Натерпелись мы от антихристов этих, нагляделись на их зверства. Деревни почти не осталось: ни людей, ни хат. Как мы выжили - не понять. Ой, всего сразу не расскажешь… Всю жизнь будем помнить и говорить – всё узнаете потом.  А сейчас вы куда путь держите, сынки?
- В саму Германию, мать, в главное логово Гитлера – Берлин, столицу.
- Вот там в их поганой столице и дайте жару под зад этим     извергам. Отомстите им за всех убиенных… Боже ж мой, Боже, сколько народу загубили…ироды проклятые… гореть им всем в аду!
Когда бойцы покидали хату, женщина, провожая их со двора до околицы, снова подошла к Михаилу:
- Возвращайся, сынок, живой и невредимый. И батька твой Василий. И все вы, защитники наши дорогие. Молиться буду за вас.
Она перекрестила каждого и долго стояла за околицей, глядя вслед уходящим солдатам, и шептала свою материнскую молитву, благословляя идущих на бой и на жизнь.
Средний брат  Олег в тысяча девятьсот сорок втором году попал в Паричах в облаву на молодёжь, и его угнали в Германию. Он находился в трудовом лагере в Крумхемсдорфе, где работал на железной дороге.
В тысяча девятьсот сорок пятом году  их освободили, и его тут же забрали в армию. До тысяча девятьсот сорок девятого года прослужил он на Украине под Шепетовкой. После службы вернулся в родную Белоруссию, но не в Паричи – там не было ни работы, ни жилья – а в Шатилки.
Младший брат Леонид тоже оказался угнанным в Германию. Ещё раньше брата и сестры с матерью.                                                                               32
В тысяча девятьсот сорок первом году холодным зимним днём его полицаи посадили в обоз. Зачем он им понадобился, не объяснили. Сказали ему только, что довезут до соседней деревни и отпустят. Ни мама, ни Лина этого не знали. И горевали по Лёне всю войну. Вернулся он в Паричи в сорок пятом осенью. Тоже был в лагере.                                                                    
Как Клава ни пыталась по своему обыкновению отмахнуться от плохого и отодвинуть страшную реальность своими надеждами и верой в лучшее, та уже не просто стучала, а настойчиво колотила во все паричские двери. Каждый новый день приносил тревожные и пугающие новости и слухи. Затаив дыхание, слушала она обо всём, что происходит где-то далеко в стране, тут рядом на белорусской земле и в их местечке. Говорили все, кто мог говорить. Кто сам видел, кто слышал от других или по радио. Она же узнавала в основном от покупателей в очереди в магазине, где она продолжала работать уборщицей, да из рассказов своих детей, которые за день успевали побывать во многих местах и к вечеру приносили ворох свежих новостей.
Особенно потрясли её сообщения, что немцы на днях захватили Молодечно,
и  уже идут бои за Минск и Бобруйск.
Тут и сыновья добавили пугающие новости: вниз по Березине прогоняют десятки катеров, пароходов, буксиров. Такие волны! Гудки! Глаза у парнишек горят – такого ещё никогда в жизни не видели. Вот бы  и им прокатиться! А что? Видели на них много гражданских.
Клава слушала всё это с бьющимся сердцем. Она понимала, что это, скорей всего, отступление и что скоро может случиться то, чему она столько противилась: «они» придут сюда. И ей надо, наконец, взять себя в руки и не паниковать, чтобы не пугать детей. Да, внутри у неё всё дрожит и трясётся, но дети не должны видеть её растерянность и страх в глазах. Это так заразительно. Только спокойствие! Только спокойствие! Чему быть – того не миновать. На всё воля Божья. – Так она говорила по много раз в день, приходя в себя после обрушившихся на всех недельных событий.
Она постепенно сбрасывала с себя тяжёлые цепи страха, сковавшие её с головы до пят, и становилась прежней спокойной и немногословной женщиной, которая умеет правильно реагировать на все неожиданности и не пороть горячку. На неё смотрят дети!
Вчера она услышала последние новости местного «сарафанного» радио: в местечке уже побывали немцы. Говорили, что это диверсанты, переодетые в формы красноармейцев, и что это они подожгли паром.
Надо сегодня запретить детям болтаться без дела по посёлку, думала Клава.
Настроение женщины менялось в зависимости от характера слухов, доходящих до неё. Вот она повеселела и воспрянула духом, услышав о том, что  под Паричами  были уничтожены группа немцев и несколько броневиков, и снова шевельнулась угасшая, было, надежда: а вдруг уже гоним врага прочь со своей земли? И диверсантов, говорят, поймали. Но проходит несколько дней – и гаснет надежда.                                            33
Говорят, немцы захватили Минск, наши отступают за Березину. Всё просто из рук валится, ну такая неопределённость и неразбериха! Господи! Дай нам силы и разум!
Вчера забежала соседка, вся взъерошенная и запыхавшаяся, и закричала ещё со двора:
- Ой, Клавочка, миленькая! Бросай дела свои – их не переделать! Поспешай со мной. Сейчас Москва говорить будет. Давай побыстрее, Клавочка! Не опоздать бы! -  И тут же понеслась обратно. 
Клава – следом. И они обе замерли, прижав руки к груди и не сводя тревожных и ждущих глаз с радиоприемника, откуда уже доносился знакомый всей стране голос. Говорил Сталин! Затаив дыхание, слушали его издёрганные за почти две недели неразберихи и неопределённости и разных слухов две слабые напуганные женщины. И всё становилось на свои места, принимало чёткие очертания. И не было уже места никаким сомнениям!
- Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Спокойный, уверенный голос. Простые, убедительные слова.  И – правда. Горькая, но – правда. И вера. Вера в победу. И ещё – план действий для всех.
Клава слушала перечисляемые захваченные врагами советские территории – Литва, часть Латвии, западная Белоруссия, часть Западной Украины – и понимала, что это – ВОЙНА!!!                                                                          
Смертельная угроза на самом деле нависла над всей страной! И все её до этого метущиеся и путаные мысли и чувства –  вверх – вниз, вверх – вниз – обрели, наконец, чёткое направление и другой расклад. Она начала готовить себя к худшему, чтобы стать спокойнее и сильнее до него, чтобы не паниковать и не выказывать страха. Ради детей.
Лина стояла перед своим домом, когда в конце улицы появился мотоцикл и идущие за ним броневики. Она и не знала бы, как эти машины называются, если бы братья не просветили её несколько дней назад, показав их подбитыми и изуродованными  на подступе к местечку.
Они медленно и угрожающе увеличивались в размерах, приближаясь всё ближе и ближе. Грохот от них сотрясал всю улицу. И душу. Уже можно было разглядеть фигуры в зловещей чужой военной форме, в пугающих касках и с автоматами. Чужая техника. Чужая форма. Чужие лица. Всё чужое. Лина поняла ещё издали, что это немцы. Враги! Колонна неотвратимо надвигалась на оцепеневшую девочку. По всему телу пробежали мурашки, и противно заныло и задрожало внутри. Она, наконец, метнулась во двор, залетела, не помня себя, в сени и хату и, крикнув «Немцы!», быстро залезла на печь, куда тут же поспешили и оба брата. Мама вся напряглась, замерла посреди комнаты и с тревогой поглядывала то на окно, то на дверь. Всем четверым казалось, что они слышат, как стучат сердца друг друга, готовые выскочить из груди. В сенках вдруг загремело – лица у всех сморщились от страха – и в хату буквально ввалился высокий конопатый немец. На голове – огромная каска.                                                                                                                      34
На груди – железная цепь с железной же бляхой в форме полумесяца. Ниже – автомат в крепких больших руках, покрытых порослью рыжих волос, лезущих из-под закатанных рукавов.
Лина, отчаянно зажмурившись, вдавилась в печь. Когда эта чудовищная голова в каске приблизилась к ним совсем близко, она ещё больше сжалась в комочек, инстинктивно закрыв руками голову и затаив дыхание. И вдруг она почувствовала, как мокрое тепло распространяется по её ногам, и от всего этого она испугалась ещё больше.
Оглядев детей, немец повернулся к маме и навёл на неё свой автомат:
- Матка, рус? Юд?
Мама что-то сказала в ответ. Она всю жизнь прожила рядом с еврейскими семьями, поэтому знала много слов из их родного языка, которые были схожи с немецкими.
Немец прошёлся по хате и покачал головой:
- Плёхо, матка, плёхо… Бедни…
Пнув дверь ногой, он вышел.
- Слава тебе, Господи,- перекрестилась она. - Не понравилось.
Мама вздохнула с облегчением и опустилась на лавку, отдуваясь от напряжения и слабости в ногах и с благодарностью оглядывая свою единственную комнату.
Да, хатка была на самом деле очень скромной, если не сказать больше. Единственное, что скрадывало бедность, это – порядок и чистота.         
Одна большая комната представляла собой и зал, и кухню, и спальню. Мебели в её прямом понимании не было совсем. По правую руку от двери возвышалась большая печь, которая представляла собой и кормилицу, и очаг, объединяющий семью, и спальное место, плюс ещё и лечебный лежак для заболевшего. Это было самое главное и самое любимое место во всей хате. Всех согревала она своим теплом. Поэтому печь всегда сияла белизной с небольшим голубоватым отливом – за её парадным видом следили и вовремя любовно проходились по ней кистью. Справа от неё приткнулись рогатые ухваты и сковородники. Слева расположился деревянный, обитый железными  вертикальными и горизонтальными полосами сундук, покрытый самодельной  накидкой, сшитой из весёлых разноцветных лоскутов. В нём находились самые нарядные праздничные вещи. Сундук плотно упирался своим вторым боком в кровать. Впритык к ней, только изголовьем, вдоль стены приютилась другая, такая же. За ней перед  окном расположился стол. А в самом углу сбоку от стола начиналась широкая лавка, которая тянулась вдоль всей стены и упиралась в противоположный угол. Здесь стоял ещё один стол, над которым висела полка только с самой необходимой посудой, которая нужна была каждодневно. Остальная хранилась в шкафчике.  В этом же углу на лавке было место для  вёдер с водой и чугунков. Здесь готовилась еда: всё было под рукой. А ели за столом, что стоял у окна.
Ещё были полати от печи до стены, которые висели над кроватью. Их прикрывала ситцевая занавеска. Там находились разные вещи, и при нужде можно было легко улечься одному человеку.                                                 35
- Да… им и не снились такие хоромы, - произнесла мама, оглядев комнату, - отец сказывал, как они там живут в своей Германии. И чего к нам притащи… Не успела она договорить, как опять послышался шум в сенях. Дверь открылась - и появился другой немец. Этот принёс охапку белья, протянул его маме и  показал ей, что с ним нужно делать. Она согласно закивала головой и взяла протянутые вещи. Немец потоптался у двери, что-то сказал ещё и, неуклюже открыв дверь, вышел.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       - Басурманин бесстыжий, - заворчала она и смачно сплюнула на тюк, как только дверь за ушедшим захлопнулась. - Была мне нужда стирать твои вонючие подштанники! Чтоб ты сдох, паразит! - и она брезгливо поморщилась. - Не успел их обделать, когда  наши-то стреляли?! Ну, ещё успеешь, аспид окаянный!
Пока она стирала и сушила принесённое бельё, она не переставала сыпать проклятье за проклятьем этим варварам, вторгшимся на их землю, в их дом и ведущих себя по-хозяйски.
К вечеру немец пришёл за своими вещами. Он  принёс хлеб и две консервные банки. И ещё – леденцы. Всё это он протянул Клаве и  сказал:
- Данке, матка, данке. Война плёхо. Плёхо.
Он вынул из внутреннего кармана фотографию и протянул её женщине.
- Война…киндер…зер шлехт. Майне фамилие.
Взял протянутую назад карточку и грустно сказал:
- Фронт, ам морген. Умирать нет. Данке, ауфвидерзеен, матка.                   
Клава сдержанно кивнула в ответ.
В консервных банках, с которыми она и сыновья достаточно намучились, но всё-таки умудрились открыть, оказалось тушёное мясо, залитое сверху жиром. Такого они раньше никогда и не видели. Поковыряв и рассмотрев содержимое, она понюхала и сказала:
- Ну, теперь будем в супчик добавлять понемногу, лишь бы запашок да вкус был. Всё веселее хлебать будет.
В тот день вся улица была заполнена орущими и гогочущими немцами.
Звучала непривычная чужая речь. Играли губные гармошки. Раздавались автоматные очереди: гонялись за домашней живностью. Вваливались во дворы и хаты с криками:
- Матка, яйки…млеко…кура…
На улице появились палатки, полевая кухня, корыта и тазы. Кто-то стирал, кто-то мылся, кто-то скубил пойманных и зарубленных курей и тут же варил их.
К вечеру немцы неожиданно быстро снялись и укатили. На улице стало тихо.
Её жители начали постепенно выходить из домов, разбирать свои вещи, брошенные немцами. Долго не расходились, обсуждая события дня и другие дела.
На следующее утро с опаской выходили из своих домов и дворов, проглядывая улицу по всем направлениям. Но весь день был спокойным. Немцы не появились. И паричане занялись своими обычными в это время делами.

36
Было начало июля, и заготовки на зиму никто не отменял. Наоборот, стоило особенно постараться, чтобы было с чем встретить и пережить неизвестно какую зиму. Было много работы и в огороде, и во дворе, и по дому. И в лесу надо было  непременно побывать – вовремя заготовить дары природы да и позаботиться о дровишках на зиму. И Клава с детьми привычно трудились с раннего утра и  до позднего вечера. Заканчивали день уставшими – просто падали без сил, и всё – от головы до ног – гудело как телеграфные столбы.
Хлопцы же ещё находили силы пробежаться по главным местам местечка, чтобы узнать  новости и донести их до мамы и сестры.  Стояли замечательные летние денёчки, и так хотелось верить, что вернулись старые добрые времена. Но эта минутная слабость быстро проходила, усиливая тревожные ожидания.
Несмотря на то, что местечко оставалось в своём довоенном статусе (немцы были отброшены в результате короткого боя, а единственная  довольно многочисленная советская воинская часть равнодушно прошла через него без остановки ещё в конце июня, дав и тут же отняв шевельнувшуюся, было, надежду), это не делало жизнь спокойнее и уже не только не порождало никаких сколько-нибудь радостных иллюзий, но только усиливало напряжённое  ожидание неминуемого. Каждый день становился всё тревожнее и тревожнее, а события – пока только вокруг Парич – всё драматичнее и трагичнее, оказывая на всех время от времени, в зависимости от характера происходящего, по большей части удручающее влияние.                               
Оставшееся в местечке в основном юное да немощное в силу своего почтенного возраста мужское население пристально и с большим интересом следило за эпизодическими военными движениями с обеих противоборствующих сторон и за подготовкой к ним. Каждый день собирались по-соседски –  и стар, и млад –  на своей улице, обсуждая всё, что видели сами и то, что слышали по радио, разнося потом по своим домам, просвещая уже женскую часть местечка, занятую более важным делом – обычными заготовками к зиме. В свободное от своих дел время они тоже присоединялись к этому «штабу» и вносили свою лепту в обсуждение темы, принося слухи ещё и «сарафанного радио». Ну, а самые сведущие в происходящем в самом местечке были, конечно, хлопцы, которые всегда всё знали, потому что предпочитали  лично бывать на месте событий и слышать, если повезёт, свежие и достоверные сведения из первых уст, если их, конечно, не скрывала пелена секретности от чужого взгляда и уха и если не предлагали удалиться раньше, чем этими сведениями  можно было  овладеть. Иногда в неурочный час  приходилось даже уносить ноги после строгих, а то и суровых команд.
Олег и Леонид не были исключением. Управившись быстро со всеми заданиями своих женщин, как и обещали ушедшему на фронт отцу, они  исчезали, подолгу пропадая у всего, что могло двигаться и стрелять. А вечером со знанием дела, с горящими глазами и с восторгом просвещали маму и сестру, которых вся техническая сторона дела мало интересовала и не вызывала никаких чувств и эмоций, кроме испуга и страха.

37
Ребята уже  успели побывать и вблизи обороняющей местечко воинской части, с восхищением разглядывая орудия, мечтая -  « вот бы разок бабахнуть» по этим фрицам со всей мощи - и на берегу Березины, где задерживались надолго, наблюдая часами за прибывшими сюда кораблями и за всем тем, что происходит на них и вокруг. Со знанием дела рассуждали о цели прихода и прогнозировали в связи с этим будущие действия, обсуждая стратегию и тактику со своим уличным  «штабом» из героев-активистов ещё Первой мировой, знающих германцев не понаслышке.
А в местечке два дня подряд происходили трагические события:  на местном кладбище в братской могиле со всеми воинскими почестями захоронили шестерых советских воинов, погибших в бою на подходе к Паричам. Четверо из них были краснофлотцы, а двое других – из наземных частей.                  
Многочисленное население местечка проводили героев в их последний путь. У всех было одинаково тревожно и тяжело на душе. А отсутствие вестей от ушедших на фронт  ещё больше добавляло тревоги. Напряжённое ожидание страшных событий, вынашиваемое против своей воли всем паричским сообществом, наконец, разрешилось в одно из последних воскресений июля.
Уставшее от нескончаемых летних работ и не спадающего уже почти месячного напряжения население местечка почивало, как говорится, «без задних ног» на своих обычных спальных местах, видя « десятый сон», когда глубокой ночью где-то не близко и не так чтобы далеко вдруг совершенно неожиданно началась такая пальба, что поднимет и мёртвого. А уж живых спящих – тем более. Проснувшиеся, с испугом глядя друг на друга, пытались сориентироваться и  понять, что это такое и где происходит. Определились в одном:  это точно не в самом местечке, а где-то за ним, так как гул канонады, хоть и сильный, был несколько приглушённый. Поэтому, оставаясь сидеть в своих тёплых постелях, никто особо не засуетился, пытаясь угадать ситуацию и степень угрозы. Братья явно оживились, имея практическую возможность использовать свои полученные в течение этих недель познания, чтобы просветить ничего не понимающих в военном деле женщин.
- Без остановки пуляют! – воскликнул Олег. – Сразу не разберёшь, какие орудия бьют. Лёнь, а ты слышишь?
- Вроде пушки. Да, да, пушки, - он прислушался. - Не перестают колотить. И вроде пулемёты слышу.
Тут гул ещё усилился, и в него вклинились новые завывающие звуки. 
- О! Слушайте. Слышите? - насторожился и напрягся Олег. -   Это мины! Вот это да…просто ураган! Летят одна за одной.
- Господи, Боже мой! - прошептала и перекрестилась мама. - Где вы этому научились только?
- Ну, к нашим позициям ходили. Они же не первый день здесь. Пристреливались не один раз – мы глядели.
- А если бы по вам? - в страхе всплеснула руками мама.
- Чего бы они по нам? У них свои цели были - по кустам да по полю, высоткам.
- Понятное дело, - вставил своё слово Лёня.

38
- Не бить же по населённому пункту. Вот мы с его стороны и пристраивались.
- Так это сейчас наши бьют? Пристреливаются, что ли?
- Да чего им ночью-то пристреливаться. Они днём уже хорошо пристрелялись.
- Тогда зачем столько снарядов пуляют - не берегут?
На это мальчики только пожали плечами, выразив на лице недоумение. Олег предложил:
- Давайте посмотрим. Не бойтесь, это далеко, до нас не долетит. Мам, мы выйдем - поглядим со двора, ладно?
Мама ничего не ответила, успокоенная рассуждениями сыновей. Лина  на цыпочках последовала за братьями, почему-то вжав голову в плечи. Выйдя во двор, они сразу определились с местом наблюдения. Это было нетрудно сделать. Стрельба с той стороны была сильнее, и огненные всполохи разрывали ночное небо, на миг освещая поднимающиеся вверх густые клубы  плотного дыма.                                 
Стоял непрерывный гул и грохот. И к местечку уже подплывал рождённый огнестрельными орудиями, пропахший гарью и порохом, дрожащий от всего этого специфический дух войны. Вдруг этот грохот и вой вроде как захлебнулись от безостановочного избыточного напряжения, сбившись ли с ладного всеобщего ритма или глотнув, наконец, свободного воздуха для кратковременной передышки, но не от слабости, а, скорей всего, для каких-то своих, оговоренных заранее целей.                                                             
И вдруг в эти короткие минуты тишины резко и напористо заговорили орудия с противоположной стороны. И стало понятно, что до этого такое продолжительное время били не просто так, а по определённой цели. И этой целью, конечно, были немцы. Шёл бой. Немцы  долго выжидали до этого по понятным только им причинам. Тем яростнее они вступили в противоборство, навёрстывая упущенное. Им так же яростно ответили. Эта чёткая, равная по силе  игра продолжалась ещё какое-то время, потом весь этот лад как-то расстроился и из слаженной игры разномастных и разнокалиберных орудий превратился в своеобразную какофонию, похожую на хаотичное звучание настраиваемых перед общей игрой музыкальных инструментов. С той лишь разницей, что одна вела в итоге к прекрасной мелодии и гармонии, а другая – к вздыбленной искорёженной земле, грязи и мусору после боя, смраду, крови и смерти.
Появившаяся какофония орудийных звуков так и не оформилась в новую отлаженную игру, а постепенно «сошла на нет». Наступившая тишина угомонившихся, наконец, к середине ночи  орудий и их наводчиков, говорила о том, что и на войне сон ещё никто, никогда, не отменял. Пусть и очень  короткий, он был просто жизненно необходим и тем, и другим.
Братья, несколько часов к ряду, незаметно пролетевших, наблюдавшие за ходом далёких боевых действий, пристроившись на крыше сарая во дворе, даже не заметили ухода сестры, присутствие которой особо не радовало, так как её постоянные вскрики только заставляли их вздрагивать.

39
И только это внезапно наступившее затишье заставило их очнуться от ночного спектакля, своего рода премьеры, отдельные эффекты которого лишь отдалённо передавали все его действия, открывая широкий простор для фантазий неискушённого, но заворожённого зрителя, который всё ждал чего-то необычного и никак не мог встать и уйти: а вдруг начнётся самое интересное? Но антракт затянулся, и тем самым заставил, наконец, уже полусонных братьев отправиться в дом на давно ждущие их тёплые постели. Заснули мгновенно.
Лишь только наметился рассвет, местечко зашевелилось, и люди семьями потянулись в лес в сторону, противоположную той, где ночью развернулись уже настоящие боевые действия, а сейчас, с утра, была пугающая и зловещая тишина. Затишье перед бурей. Всё местечко пропахло дымом, гарью и порохом.                                                                                                      
Клава, проснувшаяся от доносившихся с улицы звуков, издаваемых животными, быстро соскочила с кровати и выглянула в окно. Перед ней предстала картина бредущих куда-то людей, ведущих с собой детей и домашнюю живность, которая и создавала весь этот звуковой хаос из протяжного мычания коров, надрывного собачьего лая, нервного блеяния  коз, громкого фырканья лошадей, запряжённых в повозки, вносящих свою лепту в виде скрипа в этот сумбурный звуковой ряд… Ко всему этому присоединялись детские голоса, сонные и звонкие, капризные, хныкающие и тихонько, по - щенячьи, поскуливающие – не выспались – а то и  всхлипывающие или уже включившие непрекращающийся слёзный поток в сопровождении монотонного, нудного голоса. Сюда же иногда врезались громкие голоса перекрикивающихся взрослых.                                              
У стоявшей перед калиткой Клавы, высматривающей знакомые лица, как-то похолодело внутри и от представшей во всей полноте картины, и от тревожной прохлады ещё только зарождающегося утра, но уже впитавшего в себя и несущего к ним ночные запахи надвигающейся на местечко войны.
Переговорив со знакомыми, идущими в толпе, и соседями, к ней присоединяющимися, Клава быстро вернулась в хату. Разбудив сладко спящую дочь и сыновей, которые никак не могли открыть глаза и очнуться, наконец, ото сна, она начала собирать вещи, которые скорей всего понадобятся на первое время, и имеющуюся в доме еду. Лина побежала в огород собрать овощей. Мальчики спешно подкопали ей картофель и занялись питьевой водой. Дети выполняли все распоряжения молча, без всяких расспросов, видя сумрачное настроение мамы.
Они ещё были далеко от спасительного леса, когда также по-ночному заговорили проснувшиеся орудия всё в той же вчерашней стороне. Но особого страха не было: вряд ли какой снаряд долетит за три-четыре километра, тем более бьют не по местечку, как уверенно определил идущий рядом старик, добавив:
- Наши лупят. Ишь, снарядов не жалеют. А немцы-то так, только огрызаются.
Экономные.
Так сильно били с одной стороны. Вторая как бы лениво огрызалась.

40

Продолжение  здесь