Менахем-Мендл  Глускин!!!
Минуло время, и пришло время, и в местечке Лоев, что неподалеку от Гомеля, в еврейских краях, полтора века назад появился на свет мальчик Аарон Глускин.
Семья Глускиных не издревле, не с давних пор жила в Лоеве. Семейные предания рассказывают о том, что стояло когда-то на земле, то ли в лесах, а может, и на болотах, на белорусской реке Птичь местечко Глуск  и сейчас стоит город Глуск – вот оттуда и пошли Глускины, получившие свою фамилию по велению русской царицы Екатерины, сидевшей во дворце
Аарон Глускин из Лоева отличался склонностью к усидчивой учебе и проницательным умом; он стал раввином, гордостью семьи. Его слава, как говорится, шагала впереди него; В 1878 году Арон Глускин был приглашен раввином в еврейскую общину местечка  Паричи, Бобруйского уезда   занять там место духовного пастыря. Семья, не мешкая, туда перебралась, там пустила неглубокие еврейские корни. В Паричах росли семь дочерей раввина и единственный сын Менахем-Мендл.  Сын, к радости родителей, пошел по стопам отца. Менахема-Мендла влекло к знаниям, и это влечение, в соответствии с веяниями нового времени, выходило за рамки традиционных еврейских интересов. Хедер, ешива – это было в порядке вещей. Но мальчик тянулся к изучению иностранных языков – и легко их усваивал. Рано получив диплом раввина (смиху), Менахем-Мендл решил заняться самообразованием и подготовился к сдаче экзаменов экстерном на «аттестат зрелости» по курсу гимназии. В уездном Бобруйске он сдал на «отлично» экзамен по русскому языку и литературе, а вот на испытания по математике не явился: экзамен должен был состояться в субботу, и Менахем-Мендл не позволил себе нарушить святость этого дня. Сдачу экзамена никак нельзя было приравнять к «спасению души» («пикуах нефеш»), разрешающему еврею выйти за рамки строгих субботних правил. Аттестата об окончании гимназии раввин Менахем-Мендл Глускин так и не получил, но знания его от этого не оскудели.После смерти отца, Аарона Глускина, сын Менахем-Мендл занял его место в общине и стал раввином местечка Паричи. Там в 1909 году он и женился на дочери главного минского раввина Лейзера Рабиновича – Фридл. Такие «династические» браки не являлись редкостью в еврейской религиозной среде; а другой, по сути дела, и не было в те времена в местечках черты оседлости. Женился Менахем-Мендл, вопреки принятому у хасидов обычаю, поздно, в возрасте тридцати с лишним лет. Узнав, что супруга, Фрадл, дочь раввина Рабиновича, знает французский, он, причем за короткое время, тоже выучил этот язык. Впоследствии раввин и раввинша, что само по себе забавно, переговаривались по-французски, когда не хотели, чтобы дети их понимали. В 1924 году скончался отец Фридл – Лейзер Рабинович. Менахем-Мендл Глускин, получивший к тому времени известность своей ученостью и завоевавший высокий авторитет в раввинских кругах, наследовал место своего покойного тестя и стал главным раввином Минска. Это был, несомненно, успех и признание: многолюдный столичный Минск не шел в никакое сравнение с крохотным местечком. Вместе с родителями переехали в столицу Белоруссии четыре дочки нового минского раввина: Эстер, Лея, Соня и младшая –  двухлетняя Гита. Забегая вперед, можно сказать, что сестры Глускины, когда придет срок, сделают выдающиеся открытия, прославятся в науке и добавят славы своей замечательной семье
Ах, какая у него была квартира, у дедушки, – вспоминает Гита. – Мы занимали весь второй этаж в доме на Богадельной улице». После его смерти в доме оставалась только его вторая жена, её неродная бабушка, Хана-Серл. Называли её «Мума» («мýме» – это тётя, «а» в конце – просто русифицированное окончание) и очень полюбили. Сёстры между собой говорили по-русски, только с папой – по-еврейски. Вот там-то и тогда-то и появился этот сундук, возможно, он был дедушкиным, или его перевезли из Паричей… По субботам, после третьей трапезы «шолешсуде» (а-сеуда а-шлишит – на иврите) и до вечерней молитвы «Майрив», собирались у рабби Глускина юные хасиды – учащиеся ешивы и, восседая на сундуке, упоительно распевали свои песни, а особенно хорошо пел Иошка Велькович. (Он попадёт в Ленинград еще до своего ребе, в самом начале 30-х, поступит учиться в университет, на филологию, подружится с поэтом Хаимом Ленским, собирателем еврейского фольклора Хаимом Райзе и другими талантливыми юношами, а в 1937-м его арестуют и он погибнет в лагере). Менахем-Мендл распевал вместе с ними и в эти минуты был счастлив.
Но не много радостей выпало на долю раввина Глускина. А когда они и были, то длились недолго. Он-то готов был примириться с новой властью, он считал, что можно совместить идеи марксизма с религией. Но вскоре развернулась невиданная травля и сионистов, и духовных руководителей еврейских общин. Уголовные дела стряпали наспех, иногда просто смехотворно, как это было в случае с мнимым убийством одного резника тремя другими, и выслуживавшийся евсек Агурский писал в газете, что «подсудимые – это не просто уголовные элементы, а представители тех, кто во имя религии сотни лет пили кровь еврейского народа... и что "мошенник" Зайчик, один из обвиняемых, объединился со своим предводителем раввином Глускиным...» Но всеобщее уважение к Менахему-Мендлу было таково и, заметим, шел только 1925 год, что его даже в суд не вызвали. В газетах писали, что раввины состоят на службе у внешнего врага, и что получают помощь от контрреволюции, империализма и фашизма... Подобных текстов становилось всё больше. Обстановка была тяжёлая, и она все время накалялась.
В 1929 году старшую дочь Эстер арестовали за участие в сионистской молодёжной организации. Глускин не только не был фанатиком, но и не требовал ничего ни от чужих людей и ни от своих дочерей. Эстер ходила летом в платьях без рукавов и в носочках, а не в чулках, и он ей не выговаривал. Дома плохо различали, кто из окружающих её парней просто поклонники, а кто – товарищи-хавейрим – сионисты из организации «Ха-шомер ха-цаир». И вот юная Эстер в тюрьме, а тут вдруг заболела мать, Фрадл. Отец собрал целый консилиум врачей. Подразумевали воспаление лёгких. Когда положение стало критическим, раввин Глускин сам отправился в ГПУ и добился, чтобы Эстер всё-таки освободили на один день – проститься с мамой. Фрадл прожила чуть больше сорока лет. От нее скрыли, что семья должна срочно покинуть очередную квартиру.
История семьи Глускиных – это и история их бесконечных жилищных проблем. Об этом впору писать роман, а мы вкратце…
Везде и всюду и во все времена евреи платили кому-нибудь дань. В Испании, в Германии, в Польше... Так чем же глупее был советский финотдел? Раввины облагались непосильными налогами. Мало того, что Глускин жил вечным должником, мало того, что все частные дома постепенно национализировали, так они ведь не имели права на государственное жильё. «Лишенцы», одним словом. Прежде, чем забрать дом, где они жили, у хозяина урезали тридцать процентов площади и на неё, то есть в их квартиру, вселили русскую семью. Молодая русская мама наказывала своего 10-летнего сына толстой верёвкой (и это повергало еврейских девочек либерального воспитания в ужас), но, с другой стороны, новой соседке полюбился еврейский образ жизни: надо же, как живут: чистят и готовят, стирают и убирают, а потом, ну, ни-че-го не делают! – отдыхают. Вот и она тоже стала убираться и готовить всё в пятницу, а в субботу разоденется и с достоинством выходит на главную улицу – на прогулку. Душа человека – потёмки! И грешно ли учиться хорошему…
Когда дом национализировали на все сто процентов, то подселенцам дали государственную площадь, а раввин Глускин остался на улице. Ночевали кто где. Гиту взяла тётя Брайна, мама Бориса Быховского, они жили на улице Раковской (тётя Брайна с мужем Вульфом погибли в Минском гетто). Нашли, наконец, Глускины новую квартиру в частном доме, ещё не отнятом у хозяина, всё стало поменьше, отгородили там кусочек, здесь кусочек, но главное, что все как-то разместились. И «Мума», неродная бабушка, тоже была с ними. И вот тогда-то умирает Фрадл, и им надо снова искать жилплощадь. Нет больше частных владений, и на время домом становится синагога. Еврейская община в буквальном смысле спасала своего духовного наставника. В Минске был так называемый «Школьный двор» с большой «Холодной синагогой» – «Ди калтэ шул», а вокруг – несколько маленьких. Если обойти вокруг здания и подняться по лестнице на второй этаж, вы попадали на бывшую женскую половину – огромную комнату в виде прямоугольника с высоченным потолком. Ни водопровода, ни канализации, ни газа. Холодина – жуть. Две высоченные печки старались топить дважды в день, но ничто не помогало. У детей от холода распухали пальцы. А дрова? Ладно, берёза, кору содрать можно для растопки, а когда осина? Если, наконец, загорелась, так из неё всё время капает вода. «Мума» с ними не переехала. У неё был статус не «лишенки», а «иждивенки», в Москве жила дочь от первого брака. Она приходила к раввину Глускину готовить, старшие девочки не очень любили хозяйничать, а младшая от «Мумы» не отходила и выучилась готовить все деликатесы еврейской кухни. Особенно любили праздники, тут появлялись и штрудель, и земелех, тейглах, айнгемахц... Даже чолнт в пятницу вставляли в печь и запечатывали створку мокрой тряпкой.  «Мума» погибла в Минском гетто. ГПУ за раввином Глускиным следило в оба, наконец, они его арестовали, учинили обыск. Что они искали в Талмуде? Листовки тысячелетней давности? Период репрессий сопровождался большой растерянностью среди еврейских масс. Но и на сей раз его освободили. «Нужно выстоять, пока не пройдёт опасность, нужно спасти теплящийся огонёк, наши святыни: язык, молитву, Тору», – может, он произносил эти слова в другом порядке, но одно бесспорно – люди всё так же шли к нему за помощью и советом, и связь между общиной и её духовным руководителем не прекращалась...
Ни ГПУ, ни евсеки не могли осилить его, не посмели прямо задеть, только косвенно, например, тот спектакль, где он выведен клерикалом... В 1930 году умер главный ленинградский раввин реб Тевье Каценеленбоген. Четыре года это место пустовало. Раввина Глускина в 1934 году пригласили занять его место.
Переезжали в радостном ожидании перемен. Община закупила для семьи раввина двухкомнатную квартиру. Её хозяйка взяла деньги и... продала квартиру другому покупателю. Сняли для них на лето домик в Павловске. Зимой Глускина приютил у себя сын покойного Каценеленбогена, Герц Давыдович. Лию с Соней – дядя Иче Гуревич, родственник отца. Он пристроил их в комнатушку, где была прачечная. Эстер жила в Минске. Гита оставалась на «даче», с хозяйкой. Приезжает она как-то проведать отца, входит в столовую и видит такую картину: Герц Давыдович стоит на обеденном столе (в углу за ширмой находилась кровать отца) и вывинчивает перегоревшую лампочку, а раввин Глускин, стоя на полу, протягивает ему новую лампочку. Но один не может вывинтить, а другой не может дотянуться, поднимет руку и опустит. Оба покатываются со смеху. Странная сценка! Что же это было? Говорили они на идиш, а вспоминали Чехова. Историю с генералом, у которого разболелись зубы... И его приказчик никак не может вспомнить фамилию какого-то акцизного, который чудо как заговаривает зубную боль. Помнит только, что фамилия лошадиная... И они наперебой вспоминают фамилии: Кобылин, Жеребцов, Жеребчиков, Лошадский... А фамилия-то была Овсов... И снова взрыв смеха: «Логично, "а ферд ест ѓобер" (лошадь ест овёс)...  – "Нейн, дэм ферд кормет мен мит ѓобер" (нет, лошадь кормят овсом)». Чехова Гителе тогда, в свои 12 лет, ещё не читала. Но парадокс ситуации запомнился, и смешные фамилии, и мысль об отце, как будто узнавала его заново: «Ну и раввин мой папа!»
Все любили доброго, умного и светлого человека, а особенно любавичские хасиды! Молился он, как правило, не с ними, а в хоральной синагоге, так полагалось главному раввину, но когда он выступал в хасидской синагоге, например, на тему «Материальное и духовное» (Гашмиют вэ-руханиют), дядя Иче выходил, вытирая глаза: «Это было удивительно!» Он обожал реб Менахема-Мендла, и когда у того случился первый инфаркт, отдал ему собственное ложе.
12 кислева 1936 года раввин Глускин был приглашён на очередную хасидскую свадьбу. Гителе пошла вместе с ним. Было весело, рабби танцевал с женихом. А в час ночи, вернувшись домой, он вдруг вспомнил, что забыл зажечь поминальную свечу по случаю седьмой годовщины смерти своей любимой жены Фрадл. Он ведь так и не женился вторично, хотя ему это полагалось. А утром его не стало. Как горько! Врач скорой помощи сказал: «Нового сердца вставить нельзя» Он умер день в день и час в час со своей Фрадл. Похоронили его на Преображенском кладбище. Много людей пришло. Так закончилась многострадальная жизнь раввина Менахема-Мендла Глускина. Было ему 58 лет.
Несмотря на тяжёлые обстоятельства жизни, Глускину удалось посеять зёрна верности иудаизму, научить людей пусть пассивному, молчаливому, но мужественному сопротивлению. До последнего дня жизни он поддерживал тихий жар в костре с почти погасшими угольками – и в Минске, и в Ленинграде. В свой срок эти угольки разгорелись, и евреи снова потянулись к своему языку, своим молитвам и на свою родину.
Реб Глускин говорил сдержанно, чётко и мало, по наставлениям наших мудрецов: «Насколько дóлжно произносить слова, которым внимают, настолько не следует говорить слово, которое не слушают». Недавно мне стало известно, что жених с той последней свадьбы, на которой присутствовал раввин Менахем-Мендл Глускин, много лет жил в Бруклине и каждый год 13 кислева, выпадающий на один из осенних месяцев, в день собственной свадьбы и день смерти раввина, читал по нему кадиш.
Литература:
1.Журнал «Лехаим»
След на камне. Автор. Давид Маркиш
http://www.lechaim.ru/ARHIV/187/markish.htm
2. Журнал «7 искуств»
Скрытый свет рабби Глускина. Автор. Шуламит Шалит
http://www.7iskusstv.com/2010/Nomer6/Shalit1.php
3. Википедия
http://ru.wikipedia.org/wiki