В поте лица

Извозчик остановился на бобруйской пристани, она была завалена брёвнами, и возница, подняв на плечи мой чемодан, запрыгал по брёвнам, подражая знаменитому Лазаренко. Пароход «Рекорд» стоял в трёх шагах от пристани, не мог причалить к мостику, матросы тащили его баграми и перешучивались с ожидающими пассажирами. В Березину смотрелось запущенное молочными облачками небо, иногда облачка вспыхивали на солнце, и тогда из глубины реки медленно выплывали белые, пышные утята. В пароходной каюте собралось шесть паричан, они знали друг друга, а через моего спутника, инструктора бобруйского кустпрома, узнали, кто я. В течение получаса я принуждён был рассказывать о Москве. О последних театральных и кинематографических постановках, о ценах на мясо, селёдки, о жизни и смерти Маяковского, о гонораре врачей и акушерок, о колхозах, которые видел, о меню в минских ресторанах. Чего не спросит любознательный паричанин, если его собеседник должен шесть часов ехать с ним бок-о-бок. Зато я узнал, как жили и живут в Паричах, что волнует паричан, и, признаюсь, полпути щёл разговор о только, что закончившемся судебном процессе паричских кооператоров. Это дело не на шутку волновало умы паричан, они возмущались не тем, что кооператоры в общем, ни за что пострадали, нет, паричане спрашивали почему известный рабкор Лишинкер был продержан восемь месяцев под арестом, а выездная сессия окружного суда «начисто» оправдала его. Я не впервые слышал об этом процессе, но хотел поговорить с рабкором, который, кстати, был выпущен на свободу за день до моего приезда в Паричи. Паричане встречали пароход, люди здоровались со мной, спрашивали о моём здоровье, и я отвечал им тем же. Мой чемодан очутился в чьих - то услужливых руках, кто – то повёл меня и инструктора по насыпям пристани, указывая ближайший путь в единственную гостиницу.
Гостиница эта недавно отошла в откомхоз, старый владелец, как передавали, за свою честность был оставлен заведующим, а он единственной номеранткой назначил своего отца. Высокий старик с библейской бородой, в жилете, шёлковая спинка, которого превратилась в лоскутья, в жилете, под которым покоились кисти на смерть зацелованного цицеса, на самом деле стелил постели и взбивал подушки, неоднократно спрашивал меня
- Товарищ не будут принимать жалобы на неправильную мупулизацию заезжего дома?
Самое любопытное в Паричах – новая столовая, в столовой не только светло и чисто, не только добросовестно кормят, в ней ежедневно свежие газеты, и сам председатель потребиловки, работяга Марголин, следит за тем, чтобы «питались пищей духовной и телесной». В столовую собираются, чтобы потолковать, поспорить и другой раз за бутылкой ситро, которое имеет лунный цвет и не имеет сахара.

2

Разве у нас колхоз? – говорил председатель кусткредита. – в нём двадцать семей, и давно сидят. Если бы не промкооперация, многие бы бежали из Парич!
-А промкооперация помогла? – Помогла и не помогла! Известное дело, у одних сырья нет, у других помещения. Но живут люди. Вот зайдёмте.
Мы стояли напротив помещения сапожников, издали доносилось характерное постукивание молоточков, запах кожи и обрывки монотонной песни. В первой комнате шили обувь, во второй чинили, а в третьей была закройная, - главный штаб сапожной артели. Я говорил с заведующим, он с гордостью отмечал, что артель снизила себестоимость производства, но продукция стоит дороже государственной на 20 процентов.
-Вы поймите! – говорил заведующий, и его окружали члены артели, густо набиваясь в закройную, - на госфабрике одни машины, а здесь-голые руки, шило и молоток.
-Зато мы половина рабочего! – громко крикнул один из сапожников, поднимая над головой отделанный штиблет. – Мы получаем половину рабочего пайка.
- Хоть немного масла! Хоть немного крупки! – поддержал его другой сапожник.
За шитьё сапог платили четыре с полтиной, а теперь два с четвертаком. Я получаю тридцать пять рублей в месяц, у меня пять человек детей. Как выжить?
Позвольте, товарищ! Я посвящу вас в самое главное дело! – перебил его сапожник Григорий Позин. Неожиданно протиснувшись ко мне.- Я бедняцкого происхождения. До двадцать девятого года состоял членом союза кожевенников. Когда случилась безработица, я механически выбыл из союза и вступил в нашу артель! Хорошо же вступил! Теперь прошло 2 года, случилась нехватка сырья, и я поехал в Гомель, чтобы попасть на сапожную фабрику. До этого я прочитал в журнале «Шлях Кааперацii», что нарком РКИ Карклин на съезде кустарей ответил: безработный кустарь должен приниматься на биржу наравне с рабочими. Хорошо же должен приниматься! В Гомеле набирали пятьсот человек сапожников на фабрику, и меня, бывшего члена профсоюза и безработного не приняли. Я взял журнал и пришёл в Гомельский РКИ. Они меня высмеяли, говоря: мало, что он говорит. Кто он такой? Хорошо же, кто он такой! А я имел расходы? А со мной ехал Юдка Мисман. Он сын непмана, так его можно принять, и он уже служит. Я здесь мучаюсь месяц, нечего кушать, и я продал последнюю рубаху! А что дальше продавать. Я объясняю сапожникам, что есть декрет Совнаркома СССР об уравнении некоторых прав кустаря с рабочего, ещё немного времени – закон пройдёт в БССР, и всё переменится к лучшему. Они со вниманием слушают меня, смотрят на председателя кусткредита, на пришедшего инструктора кустпрома, но, чёрт подери председателя и инструктора. Они ещё не читали опубликованного в «Известиях» декрета.

3

Всякий кустарь имеет свои орудия производства, набор этих орудий ограничен, но не видел я ещё такого промысла, где кустарь работал бы голыми руками. Лозокрут же работает голыми руками, потому что даже самый строгий педант не причислит к орудиям производства столб и палку с кусочком пеньковой верёвки. Лоза в изобилии растёт по белорусским болотам, её добывают во все времена года. За исключением ранней весны, когда тающий снег поднимает уровень воды, и болота становится для человека неприступным. Лозу доставляют крестьяне, некоторые сами крутят лозу, другие продают за сорок – пятьдесят копеек за сотню, и этот заработок помогает прожить до нового хлеба.
Есть в Паричах поколения потомственных лозокрутов, живущих за счёт лозы, которая в крученом виде незаменима для сплава леса и носит старинное название «гужбы». Гужбой перевязывают брёвна, делают плот, на плот накладывают брёвна, отправляют по реке, и чем больше гужба находится в воде, тем крепче она делается. На открытой площадке стояли, врытые величиной с человека столбы, внизу столбов были прибиты планки, вверху - гвозди, планки и гвозди находились с разных сторон, и это определяло изгиб лозы. Свежая лоза, на которой уже завяли листья (именно в таком виде растение пригодно для гужбы), лежала кучами у забора, каждый прут был с добрых три пальца и, когда я согнул один из них, и отпустил, он тут же выпрямился. На площадке работали трое босых евреев – специалистов, втроём им было не менее ста шестидесяти лет, но работа у них спорилась, и они соблюдали своеобразное разделение труда. Первый крутил одиночку, то есть заводил один конец за планку, потом обвязав верхний конец лозы прикреплённый к палке верёвкой, крутил лозу, извивающуюся змеёй по столбу, и бегая вокруг столба, заводил её закрученную, за верхний гвоздь. Второй крутил тройку, то есть, взяв у первого три скрученных лозы, скручивал их вместе, третий доплетал к трём лозам ещё три и делал петлю в которую мог продеваться конец готовой гужбы. На небе широкими оранжевыми листьями плыли облака, дул подозрительный ветер, лозокруты предчувствовали непогоду и спешили до дождя наверстать ежедневную норму выработки.
Раньше мы работали в одиночку,- рассказывал председатель артели Залман Горелик, вытирая потное лицо рукавом. Продавали гужбу по 40 рублей за тысячу. Теперь артель продаёт по 55 рублей. Мы стали как люди и работаем по восемь часов! Сколько вы зарабатываете? Три рубля за тысячу крученых лоз! – ответил Горелик, начиная бегать вокруг столба. Это неплохо! Но плохо, что мы вторая категория. Одиннадцать кило хлеба и двести грамм сахара – от этого много не побегаешь. У нас же чисто мускулатурная работа. Я стоял и удивлялся выносливости этих полуголодных людей. Они ступили одной ногой на порог старости и всё ещё сохраняли бодрость и любовь к своему непосильному труду. Я знал, что лозокруты обижены, Украйлесом и Лесбелом, - эти организации заключили договоры с кустпромом, обязались часть уплаты произвести продуктами и не выполнили обязательств. Большинство лозокрутов(их в артели 23 человека) неграмотные многие гордятся, что умеют подписать свою фамилию и эти люди настойчиво заявляли, чтобы им дали учителя.
Они повели меня к домику, где находилась зимняя мастерская лозокрутов, домик имел дворик, забитый гужбами, гужбы лежали с весны, сохли и желтели. Внутри домика стояла печь, занявшая кирпичным своим телом четверть помещения, были вбиты столбы – близнецы описанных мною столбов, - и мальчик лет шестнадцати бегал вокруг столба и крутил лозу. Это мой сын! Приучаю к работе. В жизни всё пригодится. Отвечая отцу улыбкой, мальчик мне предложил покрутить лозу, я обвязал конец лозы верёвкой, закрутил, но под конец, где требовалась особенная ловкость, лоза вырвалась из верёвки и, к великому моему конфузу, сползла на пол. Горелик засмеялся, предложил мне тоже поучится, и вдруг, переходя на серьёзный тон, посвятил меня в планы реорганизации работы артели. Лозокруты сами решили добывать лозу, они будут ездить за 25 километров от местечка, и собственная добыча сырья понизит стоимость производства гужбы на10 -15 процентов. Он описал мне ту незаметную роль, которую играют лозокруты в транспортировке леса по реке. Он не понимал, почему Украйлес, прививает нездоровую конкуренцию, платя крестьянам в Шатилках за гужбу дороже, чем в артели. Этот неграмотный еврей поражал мудрым своим рассуждением, правильным разрешением экономических вопросов. Право не мешало бы бобруйским вершителям судеб кустаря прислушаться к его словам. Когда я собирался уходить, в домик вошёл человек, снял выгоревший рыжий картуз, и извиняясь, сказал что должен повести меня к себе и что без меня он не уйдёт.

4

Человек пришедший за мной был председателем артели коробейников, однофамильцем председателя артели лозокрутов, он говорил употребляя самые вежливые выражения и когда поражался своей горькой жизни, покачивал головой.
Зачем бог создал коробейника? Раньше коробейник запрягал в телегу лошадь, накладывал на свой воз спички, иголки, зеркальца, нитки, бусы, гребёнки, соду, другие мелкие предметы домашнего обихода и отправлялся в деревню. Крестьяне охотно отдавали старое тряпьё, рваную обувь, - всё, что занимало лишнее место и получали желаемые вещи. Пять – шесть дней ездит коробейник по деревням, к вечеру пятницы возвращался, чтобы субботу провести дома, а если не успевал, то ночевал в крестьянской хате, получая за кусок брокаровского мыла молоко картошку и сено для коня. Коробейнику приходилось отлучаться от воза, он старался добыть себе компаньона, а кто не верил в «товарищество на паях» нанимал какого- нибудь мальчика – помощника. Коробейники работали круглый год. Когда начинались полевые работы, главным образом покос, отдыхали, начинали чинить свою избу, поправлять телегу и на месяц-полтора превращались в осёдлых людей. В Паричах жил известный богач Минкин, имел договор с казной, пятьдесят рабочих, собственный дом. Такие же Минкины – белорусы водились в Гомеле, но они являлись исключением. Воз обычного коробейника стоил семь – пятнадцать рублей, заработок был не более десяти рублей в месяц, но из него уходило на налог, на урядника и другие непредвиденные статьи. Революция – это большое облегчение для еврея, говорил Вульф Горелик, стараясь почтительно отстать от меня на полшага. После революции было туго, я проел свою телегу и коня, стал ходить с мешком, как татарин. Я брал товар на сутки и потом возвращался. Понемножку привык, так не стали давать товар. Приехали люди из Минска и сказали, что надо объединиться в артель. В артель, так в артель. Теперь берём авансы в кусткредите, накупаем товар, и продаём по твёрдым ценам. Извиняюсь! Настоящих цен нету, это только для прейскуранта! Первый сорт тряпки одна цена, второй, другая. Словом на то они и цены, чтоб меняться. Упаси боже продавать за деньги. Мы же не маленькие! Государству надо утильсырьё, а не деньги. Если у нас нехватка товару – невыгодно. Крестьяне обижаются, - не на что менять. А мы не обижаемся? Он показал пальцем на дом, стоящий за забором и предложил. Здесь наш склад и здесь я живу. Зайдёмте.- и ответил на свой вопрос. Мы тоже обижаемся! Уезжает еврей с полным возом, лечь на возе нельзя, спать нельзя. Ночует еврей в сарае, в хлеве утром с петухом встаёт и бежит к крестьянину. Еврей не отпрягает коня, конь стоит в оглоблях, это же не отдых. Если в одной деревне не вышло обмена, еврей едет в другую за двадцать вёрст. Он себе не моется, не бреется, он оброс бородой. Он приезжает через неделю, так страшно смотреть. Прямо араб. Что же делать, ему хочется торговать на хлеб. Зачем бог создал коробейника?
Я с опаской поднимался в дом Горелика, лестница была с трещинами, перильца шатались, и сам дом как лестница, потрескивал. На деревянных кроватях лежали подушки без наволок, под кроватью лежали пила и ящик, ящик был набит зеркалами мылом курительной бумагой – обычным товаром коробейника. Вульф Горелик показал мне, что дают крестьяне: тряпьё, конский волос, щетина и т.п. Твёрдые цены определяли доход коробейника. Первый сорт – 20%, второй -!5%, третий – 10%. Я имею двадцать рублей в месяц. Нас двое и сын. Он помогает жить. Ещё помогает корова, говорил мне Горелик. Мы хотели бросить всё и ехать в лес возить колоды. Мы же не грамотные по русски. Я не за себя говорю, я за других. Хотите видеть нашего компаньона! Он рваную рубаху вынимает из тряпья, выворачивает и носит! Жалко человека! Горелик проводил меня в дом этого коробейника, я видел нищету людей, которые вдобавок были лишены избирательных прав и только недавно восстановлены. Я уходил с мучительным чувством жалости и досады, не понимая, почему одиннадцать коробейников, которые собирают по деревням утиль сырьё, то есть выполняют ударную задачу сегодняшнего дня, заброшены без внимания и помощи. Впрочем внимание есть: на коробейников смотрят как на нетрудовой элемент, выдают им семь кило хлеба в месяц и ухитряются обложить налогом за прошлое время.
Я подходил к гостинице, когда меня по еврейски окликнула женщина, догнала и произнесла несколько невнятных слов. Женщине было не больше тридцати лет, но она не имела ни одного переднего зуба. У меня болели зубы и доктор все выдернул. Он обещал вставить. Я пришла к нему и принесла справку, я – жена кустаря. Так доктор говорит: жене кустаря не полагается зубов. Мой муж застрахован. Я не могу за двадцать зубов платить по полтора рубля. Мой муж на беззубую не захочет и плевать. Скажите доктору чтобы он вставил мне зубы. Разве это доктор? Это – пан Пилсудский!

М. Ройзман. 1930 год.