Паричские университеты
Пётр Севрюк
Журнал «Нёман» 1968 год № 11

Детство моё прошло в Паричах, глухом местечке на крутом берегу реки Березины. В центре его была большая базарная площадь. Посредине тремя рядами тянулись бакалейные, скобяные, шорные, галантерейные и прочие  лавки.  На самом бойком месте отдельно стояла лавка-монополька. Вокруг площади – заезжие дворы, дома торговцев. Местечко застраивалось по социальному и национальному признакам: в центре – богатые русские и еврейские дома, на окраинах – беднота. У купцов, торговцев дворы были огорожены высокими заборами, с массивными дубовыми воротами, русские и польские избы – забором из жердей. Дома еврейской бедноты стояли почти вплотную, без заборов. На краю местечка была усадьба помещика Пущина с роскошным парком и садом за высоким забором из трёхметровых дубовых кольев. При усадьбе – дома для дворни и огромный двор с конюшнями и коровниками. Примыкал к усадьбе закрытый женский пансион для дочерей духовенства и помещиков Минской, Могилёвской и Витебской губерний. Каменная церковь пансиона обслуживала семью помещика, местную знать. В неё не пускали бедноту и крестьян.  Они ходила в деревянную приходскую церковь. Перед ней была довольно большая площадь, на которой в разных  углах находились дом священника с большим садом и надворными постройками, трёхкласное народное училище и четырёхкласная церковно-приходская школа. Еврейское купечество, торговцы и спекулянты посещали каменную хоральную синагогу. В трёх деревянных синагогах отводили душу в молитвах кустари и еврейская беднота. Был ещё  костёл, для католиков.  На церковной улице располагалось волостное правление и «холодная» для арестантов. Рядом земский суд, полицейский участок, почтовая станция. А в центре бедняцких улиц казарма для стражников. Она построена в 1905 году во время рабоче-крестьянских волнений в волости. Вот и все «просветительные» учреждения в  дореволюционном паричском волостном центре. Ни общественной библиотеки, ни клуба, ни кинотеатра не было. Трудовые люди не выписывали газет и журналов. Это было им не по карману. О жизни за пределами своей волости узнавали из рассказов странников, волостного писаря, старшины и стражников. Две трети населения местечка составляли евреи, остальные  русские и поляки. Значительная часть евреев занималась торговлей и спекуляцией: около полусотни владельцев продовольственных и промтоварных магазинов и постоялых дворов, столько же спекулятнтов-перекупщиков, десяток купцов лесо- и скотопромышленников, скупщиков пеньки, зерна, льна, шерсти, кожи, владельцы паровой мельницы, маслобоек, валяльных мастерских и прочих мелких производств. Трудовая часть – извозчики-балаголы, кузнецы, портные, сапожники, скорняки, часовщики, и прочие – имела хотя и скудные, но постоянные зароботки. Примерно пятая, зажиточная, часть русского и польского населения была стражей царских и помещичьих устоев, остальные  - голь перекатная, не имевшая постоянных зароботков. Зимой они работали на лесоскладах, очищали брёвна от коры, сортировали их и укладывали в штабеля, крутили лозу для вязки плотов, трепали и чесали пеньку,  сортировали щетину, пилили и кололи дрова у купцов и торгашей. Работали по 10-12 часов в сутки. Летом вязали плоты и сплавляли их по рекам, грузили на баржи и пароходы соль, зерно, лес, ловили рыбу, плотничали, клали печи. В вечной тревоге о завтрашнем дне жила в то время наша семья. Отец работал на речной пристани, вязал и сплавлял плоты, иногда уезжал с подрядчиком на строительство церквей и казённых зданий, нанимался погонщиком скота. Мы арендовали у священника  десятину песчаной земли, на которой сеяли рожь, просо, сажали картофель. Лошади у нас не было, и чтобы засеять эту десятину и свезти урожай, мы брали её у кого-нибудь из кулаков с условием отработать. Отрабатывала этот долг, как правило, моя мать. С весны и до поздней осени приходилось ей сажать и копать картофель, полоть, жать, растить лён и коноплю у кулаков. Потом уже, еле успевая, убирала урожай со своей десятины. А зимой новые заботы: стирать бельё у местной знати, доить коров у торговцев, вечерами сучить нитки из чужой пряжи, ткать полотно для кулаков, шить, штопать, кроить… В семье у нас было десять человек, за всеми надо присмотреть. Три старшие сестрёнки прислуживали у местных купцов. Брат, правда, устроился на заводе в Николаеве. Осталось в доме четверо мальчишек. Трое потом умерли от недоедания и болезней. И остался  в семье я самым младшим. Хоть бедно мы жили, но в школу ходили все. Закончил я Паричское трёхкласное народное училище. О гимназии мы тогда и мечтать не могли - надо было снимать квартиру, покупать гимназическую форму, платить за обучение. Отец решил так: учится мне в народном училище. Народное училище занимало деревянную избу с двумя небольшими класными комнатами и квартирой учительницы. Проходная комната служила своеобразным интернатом. Прямо на партах ребята завтракали, обедали, ужинали. Вечером парты сдвигали в угол, а на свободном полу дети вповалку устраивались спать. В субботу приезжали родители и забирали ребят на воскресенье, а в понедельник утром опять привозили в школу. И так  весь учебный год. Ребята  ближних деревень – Высокий Полк, Скалки, Козловки – ежедневно ходили в училище пешком. В большой класной комнате с иконой и портретом царя во весь рост занимались второй и третий классы. За малейшую шалость или невыполнение задания следовало наказание. Учитель брал руку ученика за пальцы, выгибал ладонь, и бил по ней с размаху металической линейку. За уши драли так, что они распухали. Секли мокрым полотенцем по лицу и голове. Ставили в угол, оставляли без обеда. Когда я заканчивал народное училище, в местечке открылось мужское высшее начальное училище. Я стал просить отца определить меня туда на учение. Меня поддержала мать, надеясь, что хоть один в семье выйдет в люди. Отец после долгих колебаний согласился. Я сдал зкзамены отлично, но отец ходил хмурый и озабоченный. Оказалось для учения нужна форменная одежда, а денег не было. Наскребли только на покупку форменного ремня, на пряжке которого были оттиснуты буквы «ВНУ». В первый же день занятий меня обступила толпа учеников в новеньких костюмах. Начали с притворным удивлением рассматривать меня со всех сторон, посмеиваясь над моей «формой». Первые два дня я отшучивался, но они не отставали. Кончилось потасовкой и изгнанием меня из училища. Пришлось искать работу.
Жили мы очень бедно. Керосиновая лампа зажигалась по большим праздникам или по случаю приезда гостей. Питались скудно. Часто приходилось слушать ахи и вздохи матери, жалобы на тяжёлую жизнь, разговоры об уплате налогов и сборов в казну, помещику, волостному управлению. Мне хотелось хоть чем-нибудь помочь родителям. Я носил обед отцу на пристань, очищал вместе с ним от коры берёзовые жерди. Летом ежедневно утром и вечером встречал на речной пристани пароходы и подносил вещи пассажиров на крутой берег, а то и дальше, к самому дому. За это платили по пятаку, по десять копеек. До поздней осени водил в ночное чужих лошадей. Когда ночи становились холодными, мы зарывались в стог сена и спали. Утром лужи прихватывало ледком, трава-отава покрывалась инеем, а мы бегали босиком, разыскивая своих лошадей. Днём резали по берегам реки ивовые прутья, потом продавали их на базаре. Все заработанные таким образом деньги я отдавал матери, а она со слезами на глазах гладила меня по голове, приговаривала: «Эх горемыка ты, наш помощник!...» Для меня её похвала была лучше всякой награды. Сознание того, что я помогаю семье, делало меня взрослее, серьёзнее. В конце осени, как стаи хищников, набрасывались на крестьян купцы, перекупщики и спекулянты – скупали за бесценок скот, птицу, зерно, кожи, щетину, шерсть, лён и прочее. Вот тогда-то паричские купцы-скотопромышленникии нанимали отца погонщиком. Отец всегда брал меня. Купец едет на лошадях по деревням и скупает скот у крестьян, а мы с отцом гоним его от деревни к деревне, а потом через местечко Паричи в Бобруйск. За три года мы с отцом исходили всю волость, гоняя скот для купцов Тамаркиных и Абрамовичей. Ночевали у знакомых крестьян, и я хорошо изучил их быт. По своей бедности крестьяне почти не пользовались никакими промышленными товарами. Старались всё изготовлять сами – одежду, инвентарь, предметы обихода. Но кое-что  всё же надо было покупать – соль, топор, серп, хомут, - без них в крестьянстве не обойтись. На покупки нужны были деньги. Но где их взять? А если крестьянин хотел купить корову или телегу, лес на постройку избы, он должен был много лет подряд ограничивать семью во всём крайне необходимом, обрекая её на полуголодное существование. Собирая медными пятаками необходимую сумму. По воскресеньям  по пяти дорогам тянулись в местечко крестьянские подводы. На них лежали мешки, торбочки, берестяные коробки с продуктами для продажи. Большинство было безлошадников. Такие несли в руках узелки, кошёлки, за плечами - коробки с птицей, с фунтом двумя-сыру, свинного сала, масла, десятком яиц. Мимо них проносились кулацкие пароконные телеги, груженные мешками с зерном, кадками масла и сала, овцами и телятами. Но каждый раз крестьянам так и не суждено было донести свои продукты до базарной площади. На окраине местечка их поджидали целые толпы торгашей-перекупщиков и лавочников. Они набрасывались нанеграмотных, забитыхнуждой крестьян. Каждый торгаш старался опередить своего конкурента. Начинали хватать из рук, с возов всё, что придётся, кричать истошными голосами, ругаться между собой и с крестьянами, убеждали их, что на рынке они и этой цены не получат, отдадут за бесценок. Крестьяне оглушены и растеряны от этого вавилонского столпотворения, от крика и шума. Они боятся за бесценок уступить свои родукты, которые с таким трудом копили, недоедая и урезывая от своих детей. Сперва они пытаются сопротивлятся, отмахиваютсяя, идут дальше, на рынок, но их хватают за полы, вырывают узелки и кошёлки… Крестьяне в отчаянии машут на всё рукой, отдают за полцены свои продукты и с облегчением, радуясь,  что вырвались из этого сумашедшего окружения, отправляются на базар. Там они узнают – цены на их продукты вдвое больше, чем им уплатили. Проклиная спекулянтов и свою судьбу, некоторые поворачивают к лавке-монопольке и пропивают вырученные деньги, другие идут в торговые ряды, чтобы купить себе что-нибудь самое необходимое. На рынке их опять одурчивают, общитывают, обвешивают и обмеривают торговцы скобяных, шорных, галантерейнвх лавок. В следующее воскресенье повторяется такой же грабёж средь белого дня. И так из года в год. Осень время сбора налогов и помещищьих поборов – была особенно страшной для трудового крестьянства. Где достать денег? Что продать, чтобы не разорится совсем и не обречь семью на голод и нищету? Эти вопросы преследовали крестьян днём и ночью. И тут-то новые хищники набрасывались на бедняков – паричские купцы и перекупщики. Они разъезжали по деревням и скупали за бесценок коров, телят, свиней, овец, шерсть, щетину, кожи, лён, пеньку, зерно. Они хорошо знали, что нужда заставит крестьян продавать даже самое необходимое для своего хозяйства. Следовательно,  какую бы низкую цену они не предложили, крестьянин должен будет согласится. С плачем и причитаниями женщины и дети отдавали купцам проданный скот. После купеческого объезда пускались в дорогу волостной старшина и писаря. Потом приступали к «делу» волостной урядник и стражники. За двухлетнюю задолженность по налогам и сборам у бедняков забирали последнюю корову, кормилицу семьи, телёнка, свинью, овец. Забирали сбрую, телеги, зерно и волокли всё это в волостное управление. Тех, кто оказывал сопртивление, арестовывали и держали в «холодной» на хлебе и воде. Иных судили и отправляли в городскую тюрьму, а семья шла нищенствовать. Во дворе волостного правления до самого рождества слышен был бабий плачь, причитания, мольбы вернуть скотину. Разорившейся крестьянкой семье не от кого было ожидать помощи и поддержки. Очень много разорившихся крестьян и погорельцев   бродили целыми семьями по деревням и городам, собирая милостыню. Особенно была тяжела доля женщины- крестьянки. При посадке картофеля, во время жатвы зерновых и на сенокосе её обжигает солнце до обморока.Осенью на уборке, на замочке конопли и льна, на отбелке полотна она всё время на ветру и под дождём. Зимой с утра и до ночи гнёт спину за прялкой, за кроснами, сгибается в три погибели над корытом. Она раньше всех в доме встаёт, чтобы до рассвета истопить печь, приготовить завтрак, обед, ужин, накормить скотину, и позже всех ложиться спать. И так изо дня в день, до самой  старости. Зачастую у печи или в поле она и рожала и умирала. Нужда, голод были причиной многих болезней. Однако на всю волость была одна больница, с единственным врачом. Крестьянам было нечем даже платить за лекарства. Смертность среди крестьянских детей была страшная. Забитые нуждой крестьянские женщины легче всего поддавались религиозному дурману и суевериям, шли в монастыри. Среди населения Паричской волости было 90% неграмотных. Остальные постигали грамоту в объёме начальной трёхкласной школы. Среди крестьян и рабочих не было ни одного человека со средним образованием. На всю волость было только две земские платные школы: народное училище, где обучались дети бедноты, и церковно приходская школа для детей зажиточных мещан. Сыновья и дочери купцов учились в частной школе с пятикласной гимназической программой, а дети еврейской бедноты в трёх «хедерах» - еврейская начальная школа. Правда в Паричах был ещё женский закрытый пансион, но в нём обучались только дочери помещиков и духовенства Минской, Витебской, и Могилёвской Губерний. Мне не хотелось быть вечным погонщиком скота или грузчиком на речной пристани, и потому я всё чаще задумывался: как получить какую нибудь специальность? Однажды проходя по песчанной улице, я услышал весёлый перезвон. Он доносился из кузницы Михеля Кацнельсона. У кузнеца была привычка перед началом работы выстукивать молотком по наковальне мотив какой нибудь песенки. Я подошёл к открытым дверям кузницы и стал наблюдать, как кусок простого железа в руках Михеля превращается в топор, цепь или лемех для плуга. Приносят к нему также испорченные швейные машинки, грамофоны, ручные мельницы… Я стал дежурить у кузницы ежедневно. Первое время Михель молча посматривал на меня с подозрением, а я стеснялся и боялся с ним заговорить. Однако убедившись, что я неспроста хожу к кузнице, он спросил: - Чей ты сын? – Романа Севрюка. –ответил я. У него на лице появилась приветливая улыбка: Ну что же, у хорошего отца и сын должен быть хорошим. Назавтра он сказал мне сердито, хотя глаза его улыбались: - Чего стоишь? Раздуй-ка горн! Я неоднократно набдюдал, как он это делал, и уверенно раздул. Он посмотрел на меня с недоумением, как будто увидел меня впервые, и ничего не сказал. У меня появилась надежда, что он наконец-то позволит мне помогать ему. И правда. Он стал прибегать к моей помощи: подай молоток, клещи, керн, насечку… Через некоторое время я освоился с инструментом и стал его помощником. Вечером приходил домой испачканный углём, маслом, с обожжёнными руками и дырами на штанах и рубашке, но довольный и жизнерадосный. Мать ворчала. Заставляла тщательно умываться. Посматривала на меня с удивлением. Я чуствовал, что она довольна мной. Отец тоже добродушно улыбался, говорил:  - ну вот мать растёт у нас с тобой помощник. Пусть перенимает мастерство, тем более Михель не берёт с нас денег за обучение. Через год на семейном совете решили, что я должен получить специальность слесаря. Весной 1914 года с помощью кузнеца Михеля меня определили на три года по договору – на хозяйских харчах, учеником в слесарно-механические мастерские Андреева в Бобруйске.

И начались для меня настоящие муки. Зимой я жил в тесной, прокопченной дымом пристройке к дому хозяина, которая служила одновременно и кладовой, спал на нарах, летом - в мастерской на верстаках, тут был матрац, залатанная дерюга и старый, вытертый, рваный  полушубок. Надо мной было около десятка разных указчиков – жена хозяина, его сыновья, дочери, кухарка, мастер и даже дворник. Каждый требовал: сделай то, сделай другое. Только начнёшь выполнять одно дело, дают другое, потом третье, четвёртое. Я не успеваю, теряюсь и получаю тычки, затрещины, выслушиваю ругань и угрозы. Я убирал мастерскую и кухню, носил дрова, воду для мытья полов, мастера посылали меня за водкой и папиросами, а сын хозяина – с записками к гимназисткам… Часто хотелось всё бросить и удрать. Удержало лишь страстное желание выучится на слесаря-механика, освоить станки, получить диплом. Утешала и поддержка рабочих. Они всегда выступали дружно и поговаривали, что скоро наступит конец этому произволу. – Потерпи хлопец, скоро мы обуздаем этих хозяйничков! – говорил часто дядя Захар. – Потерпи… на второй год в мастерскую был взят новый ученик, который стал вместо меня «козлом»  отпущения, а я перешёл в мастерские, хотя жил по прежнему на правах ученика. На третий год я самостоятельно выполнял работы слесаря-механика. Однако платили мне только по три рубля в месяц. Такова была «традиция.» А тем временем в городе становилось всё неспокойнее. Через Бобруйск ежедневно проходили на запад, на фронт, воинские  эшелоны с солдатами и военной техникой. На восток сплошным потоком шли пешком и ехали на подводах беженцы из западных губерний и Польши. Везли с фронта раненых. По улицам маршировали колонны солдат и казаков… В 1917 году после свержения самодержавия Бобруйск забурлил ещё больше. Начались демонстрации, манифестации, митинги во всех концах города. На улицы вышли со знамёнами и лозунгами колонны металистов, кожевников, деревообделочников, швейников,сапожников, гимназистов. На митингах выступали, рабочие, солдаты, большевики, меньшевики, эсэры, эсдэки, земцы, офицеры, гимназисты. Одни хвалили Временное правительство, другие критиковали, называя его предательским, призывали поддерживать большевиков. Одни предлагали взять под рабочий контроль заводы и фабрики, другие требовали отнять их вообще у капиталистов, некоторые рекомендовали все помещичьи земли передать безземельным и малоземельным крестьянам. Кое-кто призывал к осторожности, советовал обождать, а потом выкупить, у помещиков земли за счёт государства и передать их крестьянам… Полицейские и городовые куда-то исчезли. Для нас, рабочих подростков, все эти споры на митингах первое время казались непонятными. Однако было всем ясно: большевики – это такие же, как и мы, рабочие, что хотят они такой власти в стране, которая бы защищала интересы трудового народа. Рабочий инстинкт подсказал, с кем нам по пути, и на всех митингах мы обеими руками голосовали за резолюции большевиков, громче всех выкрыкивая их лозунги. Оказалось, что рабочие наших мастерских Карп и Захар – тоже большевики. Так вот почему они всегда спорили с хозяином и мастерами, защищая наши интересы. Они добились увеличения зарплаты и мне, поскольку я уже выполнял слесарные работы не хуже других. А вскоре сбылась моя мечта: я стал слесарем-механиком. Гордости моей не было предела. Осенью, отпросившись у мастера на два дня в отпуск, я повёз домой половину своей первой получки и известие о том, что стал слесарем-механиком. На селе тоже было неспокойно. В четырёх километрах от Парич, за рекой, находилось поместье польского магната Прошановского. Поборами и жестокостью он озлобил крестьян настолько, в августе 1917 года они разгромили его поместье. Это совпало с моим приездом домой. Пан Прошановский, его управляющий и особо зверствующие объездчики ускользнули от возмездия: утром, чуть свет, в ставку польских легионеров. Многочисленная дворня сопротивления не оказала. И возмездие свершилось. Чуствовалось, что народ осмелел не только в городе, но и в деревнях. Назревали тревожные события. Летом в Бобруйске организовались рабочие вооружённые отряды Красной гвардии. Карп и Захар часто исчезали из мастерских, бегали, как я потом узнал на заседания и совещания. Мне также стали давать поручения – я был связным между рабочими комитетами железнодорожных мастерских и арсеналом. Здесь я впервые узнал, что вождь рабочего класса и крестьянства Ленин вернулся в Россию из-за границы, где скрывался от царского правительства. Захар убеждённо говорил: - За большевиками пойдёт весь народ. Меньшевикам и эсерам, Керенскому теперь не поздоровится. К осени в городском совете большевики оказались в большинстве. Рабочая Красная гвардия уже открыто устанавливала свои порядки в городе… Ко мне опять вернулась надежда продолжить образование. Но сбылась она не скоро. Осенью корпус польских легионеров захватил власть в уезде и учинил разгром большевистских Советов. Малочисленные красногвардейские отряды и воинские части, перешедшие на сторону большевиков, вынуждены были отступить. В Паричах куда я снова перебрался из Бобруйска, зверствовали легионеры под руководством сына пана Прошановского. В деревнях шли повальные обыски, и всех, у кого находили панское имуществво, пороли шомполами на базарной площади. Организаторов разгрома усадьбы, бывших солдат-фронтовиков легионеры повесили. Потом местечко заняли кайзеровские войска, и опять начались зверства. Глухими просёлочными дорогами я подался на север и вступил добровольцем в один из красноармейских эскадронов. Только в конце 1920 года я вернулся в родное местечко. К этому времени в Паричах уже устанавливалась Советская власть.